Неточные совпадения
Они и тем еще похожи
были друг на друга, что все покорно слушали сердитые
слова Марии Романовны и, видимо, боялись ее.
Трудно
было понять, что говорит отец, он говорил так много и быстро, что
слова его подавляли друг друга, а вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых
есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое
слово...
Слово «народ»
было удивительно емким, оно вмещало самые разнообразные чувства.
Все бывшее у нее в доме
было замечательно, сказочно хорошо, по ее
словам, но дед не верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои...
Варавка
был самый интересный и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что
слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Придумала скучную игру «Что с кем
будет?»: нарезав бумагу маленькими квадратиками, она писала на них разные
слова, свертывала квадратики в тугие трубки и заставляла детей вынимать из подола ее по три трубки.
Говорила она вполголоса, осторожно и тягуче, какими-то мятыми
словами; трудно
было понять, о чем она говорит.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала
петь густым голосом, в нос и тоже злобно.
Слова ее песен
были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин
был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая
слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в
словах скептического человека
было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
Слова каторга, пытки, виселицы он употреблял так часто и просто, точно это
были обыкновенные, ходовые словечки...
Писатель
был страстным охотником и любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь, подчеркивая
слова множеством мелких жестов, он рассказывал о целомудренных березках, о задумчивой тишине лесных оврагов, о скромных цветах полей и звонком пении птиц, рассказывал так, как будто он первый увидал и услышал все это. Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся...
Клим согласно кивнул головою, ему очень понравились
слова матери. Он признавал, что Макаров, Дронов и еще некоторые гимназисты умнее его на
словах, но сам
был уверен, что он умнее их не на
словах, а как-то иначе, солиднее, глубже.
— Слепцы! Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову вас на дело добра и любви. Я говорю священными
словами учителя моего: опроститесь,
будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
— Прежде всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят. Надо говорить
словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он, все более почему-то раздражаясь и багровея. Мать озабоченно молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже
было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
Цинизм упоминания о горничной покоробил Клима, неприятно
было и то, что его томление замечено, однако в общем спокойно сказанные
слова Варавки что-то разрешали.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые
слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в себе решимости на большее.
Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Она не плохо, певуче, но как-то чрезмерно сладостно читала стихи Фета, Фофанова, мечтательно
пела цыганские романсы, но романсы у нее звучали обездушенно,
слова стихов безжизненно, нечетко, смятые ее бархатным голосом. Клим
был уверен, что она не понимает значения
слов, медленно выпеваемых ею.
Во флигеле Клим чувствовал себя все более не на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу,
было с детства знакомо ему, все
слова звучали пусто, ничего не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя не слышать их.
Его уже давно удручали эти
слова, он никогда не слышал в них ни радости, ни удовольствия. И все стыднее
были однообразные ласки ее, заученные ею, должно
быть, на всю жизнь. Порою необходимость в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к себе.
А вспомнив ее
слова о трех заботливых матерях, подумал, что, может
быть, на попечении Маргариты, кроме его,
было еще двое таких же, как он.
Клим уже не думал, что разум Маргариты нем, память воскрешала ее поучающие
слова, и ему показалось, что чаще всего они
были окрашены озлоблением против женщин.
Она даже начала
было рассказывать ему какой-то роман, но Клим задремал, из всего романа у него осталось в памяти лишь несколько
слов...
— Нет, конечно. Но
есть слова, которые не очень радостно слышать от женщины. Тем более от женщины, очень осведомленной в обычаях французской галантности.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими
словами, что уже не видит себя. Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок
слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он
был именно в таком настроении.
И, слушая ее, он еще раз опасливо подумал, что все знакомые ему люди как будто сговорились в стремлении опередить его; все хотят
быть умнее его, непонятнее ему, хитрят и прячутся в
словах.
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим еще ждал, что она скажет ему, чем
был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль: в
словах этой девушки
есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
Ночь
была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу
было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их
слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
Думать мешали напряженно дрожащие и как бы готовые взорваться опаловые пузыри вокруг фонарей. Они создавались из мелких пылинок тумана, которые, непрерывно вторгаясь в их сферу, так же непрерывно выскакивали из нее, не увеличивая и не умаляя объема сферы. Эта странная игра радужной пыли
была почти невыносима глазу и возбуждала желание сравнить ее с чем-то, погасить
словами и не замечать ее больше.
— Ну, идемте смотреть город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и часа три ходил с нею в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо, как солдат, отбивала шаг, в походке ее
была та же неудержимость, как в
словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он не чувствовал простодушия и стал еще более осторожен в
словах. На Невском она предложила
выпить кофе, а в ресторане вела себя слишком свободно для девушки, как показалось Климу.
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные
слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная
есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое
слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Между внешностью девушки, ее большими
словами и красотою стихов, прочитанных ею,
было нечто подозрительно несоединимое.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее
слова о праве людей
быть жестокими в любви, он спросил себя...
Память
была засорена хаосом странных
слов, стихов, жалобами «Слепых», вкрадчивым шепотом, гневными восклицаниями Нехаевой.
— Понимаете? — спрашивала она, сопровождая каждое
слово шлепающим ударом кулака по мягкой ладони. — У него — своя дорога. Он
будет ученым, да! Профессором.
И
слова ее
были излишни, даже как будто неправдивы.
Но и эти
слова не
были услышаны. Ко всему притерпевшаяся старушка вытерла салфеткой серебряную стопку, из которой
пила вино, перекрестилась и молча исчезла.
Все мысли Клима вдруг оборвались,
слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли, только брат остался таким же, каким
был; он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.
Его особенно занимали споры на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя, делает его орудием своим, своей жертвой? Мысль, что он, Самгин, может
быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные
слова Нехаевой...
Идя к Нехаевой прощаться, он угрюмо ожидал слез и жалких
слов, но сам почти до слез
был тронут, когда девушка, цепко обняв его шею тонкими руками, зашептала...
«В московском шуме человек слышней», — подумал Клим, и ему
было приятно, что
слова сложились как поговорка. Покачиваясь в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно человек, возвратившийся на родину из чужой страны.
Лютов произнес речь легко, без пауз; по
словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но еще более удивительно
было то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь к нему, Клим подумал...
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это только на
словах путаю, а в душе все ясно. Ты пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она —
есть!
Оскорбительно
было слышать эти
слова и неприятно сознавать, что Туробоев не глуп.
Она
была одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость. Когда она сказала: «Бог мой, как быстро летит время!» — в тоне ее
слов Клим услышал жалобу, это
было тоже не свойственно ей.
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в
слова. Я
была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные
слова, вот и все.
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что
есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в человека и опустошит его. Это — холодок такой. В нем исчезает все, все мысли,
слова, память, разум — все! Остается в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
— «А вы бы, сказала, своими
словами говорили, может
быть, забавнее выйдет».