Неточные совпадения
Выдумывать было не легко, но он понимал, что именно
за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой,
сказал ей...
Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон,
за обедом, Иван Акимович Самгин
сказал краткую и благодарную речь о людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
— Ему надо честно сознаться в этом, а то из-за него терпят другие, — поучительно
сказал Клим.
Этим вопросом он хотел только напомнить о своем серьезном отношении к школе, но мать и Варавка почему-то поспешили согласиться, что ехать ему нельзя. Варавка даже, взяв его
за подбородок, хвалебно
сказал...
Все так же бережно и внимательно ухаживали
за Борисом сестра и Туробоев, ласкала Вера Петровна, смешил отец, все терпеливо переносили его капризы и внезапные вспышки гнева. Клим измучился, пытаясь разгадать тайну, выспрашивая всех, но Люба Сомова
сказала очень докторально...
— Бориса исключили из военной школы
за то, что он отказался выдать товарищей, сделавших какую-то шалость. Нет, не
за то, — торопливо поправила она, оглядываясь. —
За это его посадили в карцер, а один учитель все-таки
сказал, что Боря ябедник и донес; тогда, когда его выпустили из карцера, мальчики ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль в живот, и его исключили.
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она
скажет: «Я люблю тебя», — но она не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя
за бороду, сел на постель, шутливо говоря...
Лидия, все еще сердясь на Клима, не глядя на него, послала брата
за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел
за ним, подчиняясь внезапному толчку желания
сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним
за свою выходку.
Не пожелав узнать, что он запрещает, Лидия встала из-за стола и ушла, раньше чем Варавка успел остановить ее. В дверях, схватясь
за косяк, она
сказала...
— Не запирайте ворот, я
за доктором, —
сказала она, выбегая на улицу.
«Хорошо
сказал», — подумал Клим и, чтоб оставить последнее слово
за собой, вспомнил слова Варавки...
— Эх, отстань, —
сказал Дронов, круто свернул
за угол и тотчас исчез в белой каше снега.
— Какой скверный табак, —
сказала Лидия, проходя к окну, залепленному снегом, остановилась там боком ко всем и стала расспрашивать Дронова,
за что его исключили; Дронов отвечал ей нехотя, сердито. Макаров двигал бровями, мигал и пристально, сквозь пелену дыма, присматривался к темно-коричневой фигурке девушки.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала
за ворота, на улицу, и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно
сказала сестре...
— Не понимаю, —
сказала Лидия, подняв брови, а Клим, рассердясь на себя
за слова, на которые никто не обратил внимания, сердито пробормотал...
— Я и не предполагал просить
за него, —
сказал Клим с достоинством.
Тут чувство благодарности
за радость толкнуло Клима
сказать ему, что Лидия часто бывает у Макарова. К его удивлению, Варавка не рассердился, он только опасливо взглянул в сторону комнат матери и негромко
сказал...
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство… не могу
сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
Он прыгал по комнате на одной ноге, придерживаясь
за спинки стульев, встряхивая волосами, и мягкие, толстые губы его дружелюбно улыбались. Сунув под мышку себе костыль, он
сказал...
В теплом, приятном сумраке небольшой комнаты
за столом у самовара сидела маленькая, гладко причесанная старушка в золотых очках на остром, розовом носике; протянув Климу серую, обезьянью лапку, перевязанную у кисти красной шерстинкой, она
сказала, картавя, как девочка...
Марина, схватив Кутузова
за рукав, потащила его к роялю, там они запели «Не искушай». Климу показалось, что бородач поет излишне чувствительно, это не гармонирует с его коренастой фигурой, мужиковатым лицом, — не гармонирует и даже несколько смешно. Сильный и богатый голос Марины оглушал, она плохо владела им, верхние ноты звучали резко, крикливо. Клим был очень доволен, когда Кутузов, кончив дуэт, бесцеремонно
сказал ей...
Как-то вечером,
за чаем, она сердито
сказала...
— Не хочет гореть, —
сказал Туробоев и отошел от окна.
За спиною своей Клим услыхал его тихий возглас...
Жизнь брата не интересовала Клима, но после этой сцены он стал более внимательно наблюдать
за Дмитрием. Он скоро убедился, что брат, подчиняясь влиянию Кутузова, играет при нем почти унизительную роль служащего его интересам и целям. Однажды Клим
сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно, как умел. Но брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся...
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки
сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
Клим находил возмущение приятеля наивным, утомительным, и ему хотелось возместить Макарову
за упоминание о Лидии. Усмехаясь, он
сказал...
— Как все это странно… Знаешь — в школе
за мной ухаживали настойчивее и больше, чем
за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не
за себя, а
за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и
сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
Прислуга Алины
сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась
за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и
сказал тихонько, почти в ухо...
— Ну, уж это нечто… чрезмерное, —
сказал Туробоев, пожимая плечами, и пошел прочь, догоняя девушек и Макарова.
За ним пошел и Самгин, провожаемый смехом и оханьем...
— Нет, —
сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал
за час перед этим.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово
за собою. Глядя в окно, он
сказал...
— Не сердись, —
сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя
за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный: люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Два парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие друг на друга, как два барана, остановились у крыльца, один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее
за руку и
сказал непреклонно...
А женщина, пожав руку его теплыми пальцами, другой рукой как будто сняла что-то с полы его тужурки и, спрятав
за спину,
сказала, широко улыбаясь...
Диомидов опустил голову, сунул
за ремень большие пальцы рук и, похожий на букву «ф»,
сказал виновато...
Двигался он тяжело, как мужик
за сохою, и вообще в его фигуре, жестах, словах было много мужицкого. Вспомнив толстовца, нарядившегося мужиком, Самгин
сказал Макарову...
Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя
за то, что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему,
сказал...
— Здравствуйте, —
сказал Диомидов, взяв Клима
за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади на тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Клим сел против него на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира.
За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима,
сказала дьякону...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один
за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек
сказал кому-то...
А когда Самгин, идя к двери, поравнялся с ним, он, ухватив его
за рукав,
сказал насмешливо...
— Это — правда, бога я очень люблю, —
сказал дьякон просто и уверенно. — Только у меня требования к нему строгие: не человек, жалеть его не
за что.
Дьякон пригладил волосы обеими руками, подергал себя
за бороду, потом
сказал негромко...
— Делай! —
сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ в мире, — забыл
сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили
за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
Женщина
за все время обеда
сказала трижды...
— Пожалуйста, — галантно
сказал блондин. Они ушли гуськом: впереди — хозяин,
за ним — блондин, и бесшумно, как по льду, скользила женщина.
— Я больше не могу, —
сказал он, идя во двор.
За воротами остановился, снял очки, смигнул с глаз пыльную пелену и подумал: «Зачем же он… он-то зачем пошел? Ему — не следовало…
— Передавили друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются с поля люди и оставляют
за собой трупы. Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я
скажу…
— А знаете, —
сказал он, усевшись в пролетку, — большинство задохнувшихся, растоптанных — из так называемой чистой публики… Городские и — молодежь. Да. Мне это один полицейский врач
сказал, родственник мой. Коллеги, медики, то же говорят. Да я и сам видел. В борьбе
за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
— Не понимаю — почему? Он такой… не для этого… Нет, не трогай меня, —
сказала она, когда Клим попытался обнять ее. — Не трогай. Мне так жалко Константина, что иногда я ненавижу его
за то, что он возбуждает только жалость.