Неточные совпадения
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может
делать все, что хочет, но часто
делает не
так, как надо.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше не
делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят
так задумчиво, как будто отец забыл что-то и не может вспомнить.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало
делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет ли и она говорить
так же?
Ему очень хотелось сказать Лидии что-нибудь значительное и приятное, он уже несколько раз пробовал
сделать это, но все-таки не удалось вывести девушку из глубокой задумчивости. Черные глаза ее неотрывно смотрели на реку, на багровые тучи. Клим почему-то вспомнил легенду, рассказанную ему Макаровым.
Это
так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже
сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла к себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он
делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и
так неловко, что девичьи груди ее лежали на краю стола. Климу было неприятно видеть это.
Но на этот раз он скоро понял, что
такая роль
делает его еще менее заметным в глазах Лидии.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны,
так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы
делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку
такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
— В сущности, мы едва ли имеем право
делать столь определенные выводы о жизни людей. Из десятков тысяч мы знаем, в лучшем случае, как живет сотня, а говорим
так, как будто изучили жизнь всех.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну,
делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета,
такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
— У меня тридцать восемь и шесть, — слышал он тихий и виноватый голос. — Садитесь. Я
так рада. Тетя Тася,
сделайте чай, — хорошо?
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других!
Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это
делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
—
Так ведь как же? Чья, как не ваша? Мужик — что
делает? Чашки, ложки, сани и всякое
такое, а вы — фотографию, машинку швейную…
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее
сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу
таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
Дьякон все
делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с
таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко сказал...
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат,
делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить
так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Где Лидия? — спросил Макаров, прежде чем успел
сделать это Клим. Спрыгнув на панель, девушка механически, но все-таки красивым жестом сунула извозчику деньги и пошла к дому, уже некрасиво размахивая зонтом в одной руке, шляпой в другой; истерически громко она рассказывала...
Он вызывал впечатление крепкого, надежного человека, который привык и умеет
делать все
так же осторожно и уверенно, как он ест.
— Ой, не доведет нас до добра это сочинение мертвых праведников, а тем паче — живых. И ведь делаем-то мы это не по охоте, не по нужде, а — по привычке, право,
так! Лучше бы согласиться на том, что все грешны, да и жить всем в одно грешное, земное дело.
— Интересно, что
сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется человек, который сходил бы с ума от любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
— Глупая птица. А Успенский все-таки оптимист, жизнь строится на риторике и на лжи очень легко, никто не
делает «огромных» насилий над совестью и разумом.
Мир
делают исправительным заведением вот
такие Елизаветы Спивак.
«Этот вышел из игры. И, вероятно, надолго. А — Маракуевы, Поярковы — что они могут
сделать против
таких вот? — думал он, наблюдая людей в ресторане. — Мне следует развлечься», — решил он и через несколько минут вышел на притихшую улицу.
—
Так, сболтнул. Смешно и… отвратительно даже, когда подлецы и идиоты
делают вид, что они заботятся о благоустройстве людей, — сказал он, присматриваясь, куда бросить окурок. Пепельница стояла на столе за книгами, но Самгин не хотел подвинуть ее гостю.
Позаимствовав у Робинзона незатейливое остроумие, он дал профессорам глумливые псевдонимы: Словолюбов, Словотеков, Скукотворцев. Ему очень нравились краткие характеристики людей, пытавшихся более или менее усердно
сделать из него человека
такого же, как они.
И можно думать, что она
делает это намеренно,
так, чтобы Клим заметил ее гримасы.
Но наедине с самим собою Клим все-таки видел себя обреченным на участие в чем-то, чего он не хотел
делать, что противоречило основным его чувствованиям.
Самгин чувствовал себя несколько неловко. Прейс, видимо, считал его посвященным в дела Кутузова, а Кутузов
так же думал о Прейсе. Он хотел спросить: не мешает ли товарищам, но любопытство запретило ему
сделать это.
И, взяв Прейса за плечо, подтолкнул его к двери, а Клим, оставшись в комнате, глядя в окно на железную крышу, почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение к Толстому, но он видел, что все это, хотя и не украшает Кутузова, но
делает его завидно цельным человеком. Это —
так.
— Ба! Это — ты? — крикнул Лютов
так громко, что заставил прохожих обернуться на него, а двое даже приостановились, должно быть, ожидая скандала. Одет Лютов был в широкое расстегнутое пальто с меховым воротником, в мохнатую шапку, острая бородка
делала его похожим на один из портретов Некрасова; Клим сказал ему это.
— Откровенно говоря — я боюсь их. У них огромнейшие груди, и молоком своим они выкармливают идиотическое племя. Да, да, брат! Есть
такая степень талантливости, которая
делает людей идиотами, невыносимо, ужасающе талантливыми. Именно такова наша Русь.
В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая
так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта женщина знает: все, что бы она ни
сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
По-моему, нужно что-то другое, очень страшное,
такое, чтоб все ужаснулись сами себя и всего, что они
делают.
У тебя нет
такого чувства, которым
делают революции, ведь революции
делают из милосердия или как твой дядя Яков».
«Вот, Клим, я в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело жить — не
делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей
делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это
так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и…»
Учился он автоматически, без увлечения, уже сознавая, что
сделал ошибку, избрав юридический факультет. Он не представлял себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников. У него вообще не было позыва к оправданию людей, которых он видел выдуманными, двуличными и
так или иначе мешавшими жить ему, человеку своеобразного духовного строя и даже как бы другой расы.
Клим отказался. Тогда Тагильский, пожав его руку маленькой, но крепкой рукою, поднял воротник пальто, надвинул шляпу на глаза и свернул за угол, шагая
так твердо, как это
делает человек, сознающий, что он выпил лишнее.
«Что же я тут буду
делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще
такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
— Нет, — сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб не мешало. Я скажу коротко: есть духовно завещание —
так? Вы можете читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и еще много, это — мне, потому что есть дети, две мальчики. Немного Димитри, и вам ничего нет. Это — несправедливо,
так я думаю. Нужно
сделать справедливо, когда приедет брат.
— Вот
такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я
так думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много
делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может… как говорят? — может утешивать.
Так? Он — хороший поп!
— Ой, Климуша, с каким я марксистом познакомила-ась! Это, я тебе скажу… ух! Голос — бархатный. И, понимаешь, точно корабль плавает… эдакий — на всех парусах! И — до того все в нем определенно… Ты смеешься? Глупо. Я тебе скажу:
такие, как он,
делают историю. Он… на Желябова похож, да!
«Этот дурак все-таки не потерял надежды видеть меня шпионом. Долганов, несомненно, удрал. Против меня у жандарма, наверное, ничего нет, кроме желания
сделать из меня шпиона».
Он находил, что
такие люди особенно неудачно выдумали себя, это — весельчаки по профессии, они
сделали шутовство своим ремеслом.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик
делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и —
так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким
таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
У всех этих людей были
такие же насмешливые глаза, как у грузчика, и
такая же дерзкая готовность сказать или
сделать неприятное.
— Гляди-ко ты, как разъярился человек, — с восхищением сказал возница, присев на подножку брички и снимая сапог. — Это он — правильно!
Такое дело всем надобно
делать в одну душу.
Фактами
такого рода Иван Дронов был богат, как еж иглами; он сообщал, кто из студентов подал просьбу о возвращении в университет, кто и почему пьянствует, он знал все плохое и пошлое, что
делали люди, и охотно обогащал Самгина своим «знанием жизни».
— Вообще выходило у него
так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не
делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас —
таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
Я могу уверенно сказать, что материалисты, при всем их увлечении цифрами, не могли бы
сделать мне
такое тонко разработанное и убыточное для меня предложение, какое
сделали мои друзья.
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо
сделаешь, если дашь себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем… не
так, как могли бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.