Неточные совпадения
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой
поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда
выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог
сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что
делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала
петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен
были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Можно
было думать, что Борис и Лидия только тогда интересны ей, когда они
делают какие-нибудь опасные упражнения, рискуя переломать себе руки и ноги.
Он выработал себе походку, которая, воображал он, должна
была придать важность ему, шагал не сгибая ног и спрятав руки за спину, как это
делал учитель Томилин. На товарищей он посматривал немного прищурясь.
Но мать, не слушая отца, — как она часто
делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не
было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову
было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Клим решил говорить возможно меньше и держаться в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство
было безжалостно, и первые дни Клим видел себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились
сделать незаметной частицей своей массы.
Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил, что Борис, должно
быть,
сделал что-то очень дурное и боится, как бы об этом не узнали.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало
делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя:
будет ли и она говорить так же?
Она
была миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые глаза сияли не по-детски лукаво, и, когда она, кончив читать, изящно
сделала реверанс и плавно подошла к столу, — все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка сказал...
Досадно
было слышать, как Дронов лжет, но, видя, что эта ложь
делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая
была уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.
— Это —
было. Мы это
делали. Я ведь сектантов знаю,
был пропагандистом среди молокан в Саратовской губернии. Обо мне, говорят, Степняк писал — Кравчинский — знаешь? Гусев — это я и
есть.
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал у Маргариты. Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя мысли,
делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал у швейки от необходимости держаться, как солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и мыслей. Иногда, должно
быть, подозревая, что ему скучно, она
пела маленьким, мяукающим голосом неслыханные песни...
После успокоившей его беседы о Дронове у Клима явилось желание
делать для Риты, возможно чаще, приятное ей, но ей
были приятны только солодовые, на меду, пряники и поцелуи, иногда утомлявшие его.
— Мне иногда кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно
сделать, это, как сказал Варавка, — возвратиться в дураки. Может
быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?
Сегодня припадок
был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он
делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и так неловко, что девичьи груди ее лежали на краю стола. Климу
было неприятно видеть это.
Нехаева
была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно
было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы
делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну,
делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты
были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы
был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно,
делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи
были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
Рассказывала Нехаева медленно, вполголоса, но — без печали, и это
было странно. Клим посмотрел на нее; она часто прищуривала глаза, подрисованные брови ее дрожали. Облизывая губы, она
делала среди фраз неуместные паузы, и еще более неуместна
была улыбка, скользившая по ее губам. Клим впервые заметил, что у нее красивый рот, и с любопытством мальчишки подумал...
Я должна
была делать все сама.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она
сделала, не
было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет
быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это
делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя
есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
Нехаева, в белом и каком-то детском платье, каких никто не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна
быть цветистее, заметней. И
ела она еще более брезгливо, чем всегда, можно
было подумать, что она
делает это напоказ, назло.
Его особенно занимали споры на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя,
делает его орудием своим, своей жертвой? Мысль, что он, Самгин, может
быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные слова Нехаевой...
— «И рече диавол Адамови: моя
есть земля, а божие — небеса; аще ли хочеши мой быти —
делай землю! И сказал Адам: чья
есть земля, того и аз и чада мои». Вот как-с! Вот он как формулирован, наш мужицкий, нутряной материализм!
— Ты знаешь, — в посте я принуждена
была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось
сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости
было бы неприлично говорить о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки,
делая пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
— Нет, почему? Но это
было бы особенно удобно для двух сестер, старых дев. Или — для молодоженов. Сядемте, — предложила она у скамьи под вишней и
сделала милую гримаску: — Пусть они там… торгуются.
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней
есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее
сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
Дьякон все
делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо.
Выпив водку, открыл рот и гулко сказал...
Слушать его
было трудно, голос гудел глухо, церковно, мял и растягивал слова,
делая их невнятными. Лютов, прижав локти к бокам, дирижировал обеими руками, как бы укачивая ребенка, а иногда точно сбрасывая с них что-то.
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах
поют? Я, может
быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла
делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Мелкие вещи непокорнее больших. Камень можно обойти, можно уклониться от него, а от пыли — не скроешься, иди сквозь пыль. Не люблю
делать мелкие вещи, — вздыхал он, виновато улыбаясь, и можно
было думать, что улыбка теплится не внутри его глаз, а отражена в них откуда-то извне. Он
делал смешные открытия...
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице
было тихо, Клим не понимал его слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись на лицах,
делая их почти однообразными.
— Ну-с, что же
будем делать? — резко спросил Макаров Лидию. — Горячей воды нужно, белья. Нужно
было отвезти его в больницу, а не сюда…
Он вызывал впечатление крепкого, надежного человека, который привык и умеет
делать все так же осторожно и уверенно, как он
ест.
Оживление ее показалось Климу подозрительным и усилило состояние напряженности, в котором он прожил эти два дня, он стал ждать, что Лидия скажет или
сделает что-нибудь необыкновенное, может
быть — скандальное.
Сделав паузу, должно
быть, для того, чтоб люди вдумались в значительность сказанного им, мельник пошаркал по полу короткими ножками и продолжал...
Через полчаса он убедил себя, что его особенно оскорбляет то, что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это
делала Нехаева. Ни одного раза, ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему
было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
«Но я же ни в чем не виноват пред нею», — возмутился он, изорвал письмо и тотчас решил, что уедет в Нижний Новгород, на Всероссийскую выставку. Неожиданно уедет, как это
делает Лидия, и уедет прежде, чем она соберется за границу. Это заставит ее понять, что он не огорчен разрывом. А может
быть, она поймет, что ему тяжело, изменит свое решение и поедет с ним?
— Витте приехал. Вчера идет с инженером Кази и Квинтилиана цитирует: «Легче
сделать больше, чем столько». Самодовольный мужик. Привозят рабочих встречать царя. Здешних, должно
быть, мало или не надеются на них. Впрочем, вербуют в Сормове и в Нижнем, у Доброва-Набгольц.
Говорил он быстро и точно бежал по капризно изогнутой тропе, перепрыгивая от одной темы к другой. В этих прыжках Клим чувствовал что-то очень запутанное, противоречивое и похожее на исповедь.
Сделав сочувственную мину, Клим молчал; ему
было приятно видеть человека менее значительным, чем он воображал его.
Иноков подошел к Робинзону, угрюмо усмехаясь, сунул руку ему, потом Самгину, рука у него
была потная, дрожала, а глаза странно и жутко побелели, зрачки как будто расплылись, и это
сделало лицо его слепым. Лакей подвинул ему стул, он сел, спрятал руки под столом и попросил...
Кутузов сел ко столу, налил себе чаю, снова засунул палец за воротник и помотал головою; он часто
делал это, должно
быть, воротник щипал ему бороду.
Другой человек летел вытянувшись, вскинув руки вверх, он
был неестественно длинен, а неподпоясанная красная рубаха вздулась и
сделала его похожим на тюльпан.
— Ба! Это — ты? — крикнул Лютов так громко, что заставил прохожих обернуться на него, а двое даже приостановились, должно
быть, ожидая скандала. Одет Лютов
был в широкое расстегнутое пальто с меховым воротником, в мохнатую шапку, острая бородка
делала его похожим на один из портретов Некрасова; Клим сказал ему это.
— Откровенно говоря — я боюсь их. У них огромнейшие груди, и молоком своим они выкармливают идиотическое племя. Да, да, брат!
Есть такая степень талантливости, которая
делает людей идиотами, невыносимо, ужасающе талантливыми. Именно такова наша Русь.
В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она
была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и
было сразу понятно — эта женщина знает: все, что бы она ни
сделала, —
будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
Лидия пожала его руку молча.
Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж
сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
— У нее, как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер, у нее
есть! Она говорила, что ты
сделал ей предложение? Смотри, это
будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди, милый мой, — как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.