Неточные совпадения
Но, и со злостью думая о Рите, он ощущал, что в нем растет унизительное желание
пойти к ней, а это еще более злило его. Он нашел исход злобе своей, направив ее на
рабочих.
— А вы все еще изучаете длину путей к цели, да? Так поверьте, путь, которым
идет рабочий класс, — всего короче. Труднее, но — короче. Насколько я понимаю вас, вы — не идеалист и ваш путь — этот, трудный, но прямой!
— Витте приехал. Вчера
идет с инженером Кази и Квинтилиана цитирует: «Легче сделать больше, чем столько». Самодовольный мужик. Привозят
рабочих встречать царя. Здешних, должно быть, мало или не надеются на них. Впрочем, вербуют в Сормове и в Нижнем, у Доброва-Набгольц.
Он
шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами в форме трапеции, средний был доведен почти до конца, каменщики выкладывали последние ряды третьего этажа, хорошо видно было, как на краю стены шевелятся фигурки в красных и синих рубахах, в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами
рабочие.
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда
рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы, решая: следует ли
идти к Варваре? Решил, что
идти все-таки надобно, но он
пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
Самгину приходилось говорить, что студенческое движение буржуазно, чуждо интересам
рабочего класса и отвлекает молодежь в сторону от задач времени:
идти на помощь
рабочему движению.
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы
рабочих; в будни они были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или выпивши,
шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Посмотрев на него несколько раз, Самгин вспомнил отрывок из статьи Ленина в «Искре»: «Студент
шел на помощь
рабочему, —
рабочий должен
идти на помощь студенту.
И не достоин звания социалиста тот
рабочий, который способен равнодушно смотреть на то, как правительство
посылает полицию и войска против учащейся молодежи».
Шли рабочие не спеша, даже как бы лениво,
шли не шумно, но и не торжественно.
— Я стоял в публике, они
шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из
рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением, стал говорить о ней.
Шли десятки тысяч
рабочих к бронзовому царю, дедушке голубоглазого молодого человека, который, подпрыгивая на сиденье коляски, скакал сквозь рев тысяч людей, виновато улыбаясь им.
— Мне кажется, что появился новый тип русского бунтаря, — бунтарь из страха пред революцией. Я таких фокусников видел. Они органически не способны
идти за «Искрой», то есть, определеннее говоря, — за Лениным, но они, видя рост классового сознания
рабочих, понимая неизбежность революции, заставляют себя верить Бернштейну…
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие
рабочие не
пошли бы к памятнику царя, если б этот человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
— Кочура этот — еврей? Точно знаете — не еврей? Фамилия смущает.
Рабочий? Н-да. Однако непонятно мне: как это
рабочий своим умом на самосуд — за обиду мужикам
пошел? Наущение со стороны в этом есть как будто бы? Вообще пистолетные эти дела как-то не объясняют себя.
— Любопытнейший выстрел, — говорил Туробоев. — Вы знаете, что
рабочие решили
идти в воскресенье к царю?
—
Пойдут. Все
идут. А — толк будет, господа? Толк должен быть, — сказал он, тихо всхлипнув. — Ежели вся
рабочая массыя объявляет — не можем!
А вступив на мост, вмешавшись в тесноту, Самгин почувствовал в неторопливости движения
рабочих сознание, что они
идут на большое, историческое дело.
Не торопясь отступала плотная масса
рабочих, люди пятились,
шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Этой части города он не знал,
шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу
рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
— Отпусти человека, — сказал
рабочему старик в нагольном полушубке. — Вы, господин,
идите, что вам тут? — равнодушно предложил он Самгину, взяв
рабочего за руки. — Оставь, Миша, видишь — испугался человек…
Он почти бежал, обгоняя
рабочих; большинство
шло в одном направлении, разговаривая очень шумно, даже смех был слышен; этот резкий смех возбужденных людей заставил подумать...
Самгин присоединился к толпе
рабочих,
пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а около нее и у моста кучки солдат, лошадей.
Рабочие остановились, заспорили: будут стрелять или нет?
На Неве было холоднее, чем на улицах, бестолково метался ветер, сдирал снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом.
Шли быстро, почти бегом, один из
рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись на него раза два, произнес строго, храбрым голосом...
Но
рабочие все-таки
шли тесно, и только когда щелкнуло еще несколько раз и пули дважды вспорошили снег очень близко, один из них, отскочив, побежал прямо к набережной.
Слова эти слушают отцы, матери, братья, сестры, товарищи, невесты убитых и раненых. Возможно, что завтра окраины снова
пойдут на город, но уже более густой и решительной массой,
пойдут на смерть. «
Рабочему нечего терять, кроме своих цепей».
— В чем же убитые виноваты? Ну, сказали бы
рабочим: нельзя! А выходит, что было сказано: они
пойдут, а вы — бейте!
Не похожи они и на
рабочих, которые
шли за Гапоном к Николаю Второму.
Они, как «объясняющие господа», должны бы
идти во главе
рабочих, но они вкраплены везде в массу толпы, точно зерна мака на корке булки.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и
пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было
рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий исчезала, как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут
послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот
рабочий народ, вывалившийся на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Тысячами
шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и ту же мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый человек, бесцеремонно расталкивая людей; за ним, расщепляя толпу, точно клином, быстро
пошли студенты,
рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили движение, — толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно. Люди вокруг Самгина отодвинулись друг от друга, стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса людей.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а
рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро
идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин
пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода
рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
— То же самое, конечно, — удивленно сказал Гогин. — Московское выступление
рабочих показало, что мелкий обыватель
идет за силой, — как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться к новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду в войсках. Нужны деньги и — оружие, оружие!
Надо брать пример с немцев, у них рост социализма
идет нормально, путем отбора лучших из
рабочего класса и включения их в правящий класс, — говорил Попов и, шагнув, задел ногой ножку кресла, потом толкнул его коленом и, наконец, взяв за спинку, отставил в сторону.
— Мосье — иностранец? О-о, русский? Что же ваша революция? Крестьяне не
пошли с
рабочими?
— Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или она
идет с капиталом, или против его — с
рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для нее роль… Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, — черт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то…
— На кой черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь
идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку
рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
Из них только один, в каракулевой шапке, прятал бородатое лицо в поднятом воротнике мехового пальто, трое — видимо,
рабочие, а пятый — пожилой человек, бритый, седоусый,
шел сдвинув мохнатую папаху на затылок, открыв высокий лоб, тыкая в снег суковатой палкой.
— Я, знаешь, думаю, что у нас рабочие-то за Лениным
пойдут, — уж очень соблазнительно ясно доказывает он необходимость диктатуры пролетариата…
Спешат темнолицые
рабочие, безоружные солдаты, какие-то растрепанные женщины, — люди, одетые почище,
идут не так быстро, нередко проходят маленькие отряды солдат с ружьями, но без офицеров, тяжело двигаются грузовые автомобили, наполненные солдатами и
рабочими.
— Толпа
идет… тысяч двадцать… может, больше, ей-богу! Честное слово.
Рабочие. Солдаты, с музыкой. Моряки. Девятый вал… черт его… Кое-где постреливают — факт! С крыш…