Неточные совпадения
Клим знал,
что она ждет смерть, доктор Сомов
при нем и
при ней сказал...
Было очень трудно понять,
что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать
при гостях, Клим спросил дедушку...
Ночами, в постели, перед тем как заснуть, вспоминая все,
что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб,
при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Клим понял,
что Варавка не хочет говорить
при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически,
что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
О Макарове уже нельзя было думать, не думая о Лидии.
При Лидии Макаров становится возбужденным, говорит громче, более дерзко и насмешливо,
чем всегда. Но резкое лицо его становится мягче, глаза играют веселее.
— Жалко его. Это ведь
при мне поп его выгнал, я в тот день работала у попа. Ваня учил дочь его и что-то наделал, горничную ущипнул,
что ли. Он и меня пробовал хватать. Я пригрозила,
что пожалуюсь попадье, отстал. Он все-таки забавный, хоть и злой.
При свете стенной лампы, скудно освещавшей голову девушки, Клим видел,
что подбородок ее дрожит, руки судорожно кутают грудь платком и, наклоняясь вперед, она готова упасть.
У себя в комнате,
при огне, Клим увидал,
что левый бок блузы Макарова потемнел, влажно лоснится, а со стула на пол капают черные капли. Лидия молча стояла пред ним, поддерживая его падавшую на грудь голову, Таня, быстро оправляя постель Клима, всхлипывала...
Дмитрий рассказал,
что Кутузов сын небогатого и разорившегося деревенского мельника, был сельским учителем два года, за это время подготовился в казанский университет, откуда его, через год, удалили за участие в студенческих волнениях, но еще через год,
при помощи отца Елизаветы Спивак, уездного предводителя дворянства, ему снова удалось поступить в университет.
Жизнь брата не интересовала Клима, но после этой сцены он стал более внимательно наблюдать за Дмитрием. Он скоро убедился,
что брат, подчиняясь влиянию Кутузова, играет
при нем почти унизительную роль служащего его интересам и целям. Однажды Клим сказал это Дмитрию братолюбиво и серьезно, как умел. Но брат, изумленно выкатив овечьи глаза, засмеялся...
Вырываясь из каменных объятий собора, бежали во все стороны темненькие люди;
при огнях не очень пышной иллюминации они казались темнее,
чем всегда; только из-под верхних одежд женщин выглядывали полосы светлых материй.
Клим, зная,
что Туробоев влюблен в Спивак и влюблен не без успеха, — если вспомнить три удара в потолок комнаты брата, — удивлялся. В отношении Туробоева к этой женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев высмеивал ее суждения и вообще как будто не хотел, чтоб
при нем она говорила с другими.
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне: как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я все думаю,
что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться
при новом царе.
— Конечно — обо всем, — сказал Самгин, понимая,
что пред ним ответственная минута. Делая паузы, вполне естественные и соразмерные со взмахами весел, он осмотрительно заговорил о том,
что счастье с женщиной возможно лишь
при условии полной искренности духовного общения. Но Алина, махнув рукою, иронически прервала его речь...
Подумалось также,
что люди, знакомые ему, собираются вокруг его с подозрительной быстротой, естественной только на сцене театра или на улице,
при виде какого-нибудь несчастия. Ехать в город — не хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
Клим ощущал,
что этот человек все более раздражает его. Ему хотелось возразить против уравнения любопытства с храбростью, но он не находил возражений. Как всегда, когда
при нем говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
Было нечто несоединимое, подавляюще и даже фантастически странное в том,
что при этой женщине, в этой комнате, насыщенной запахом герани и съестного, пренебрежительно и усмешливо звучат слова...
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к
чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь,
при помощи неизвестного человека.
В углу открылась незаметная дверь, вошел, угрюмо усмехаясь, вчерашний серый дьякон.
При свете двух больших ламп Самгин увидел,
что у дьякона три бороды, длинная и две покороче; длинная росла на подбородке, а две другие спускались от ушей, со щек. Они были мало заметны на сером подряснике.
И, если б
при этом она не улыбалась странной своей улыбкой, можно было бы не заметить,
что у нее, как у всех людей, тоже есть лицо.
При второй встрече с Климом он сообщил ему,
что за фельетоны Робинзона одна газета была закрыта, другая приостановлена на три месяца, несколько газет получили «предостережение», и во всех городах, где он работал, его врагами всегда являлись губернаторы.
Сверху спускалась Лидия. Она садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке, грудь свою газовым шарфом. Шарф был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные тени. Клим был доволен,
что она молчит, чувствуя,
что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и
при людях он не любил ее.
— Сообразите же, насколько трудно
при таких условиях создавать общественное мнение и руководить им. А тут еще являются люди, которые уверенно говорят: «
Чем хуже — тем лучше». И, наконец, — марксисты, эти квазиреволюционеры без любви к народу.
Ночью приходит ко мне, — в одном доме живем, — жалуется: вот, Шлейермахер утверждает,
что идея счастья была акушеркой,
при ее помощи разум родил понятие о высшем благе.
Клим догадался,
что при Инокове она не хочет говорить по поводу обыска. Он продолжал шагать по двору, прислушиваясь, думая,
что к этой женщине не привыкнуть, так резко изменяется она.
— Час тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и
при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется,
что ли. И много других, все отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
В конце концов Сомова оставила в нем неприятное впечатление. И неприятно было,
что она, свидетель детских его дней, будет жить у Варвары, будет, наверное, посещать его. Но он скоро убедился,
что Сомова не мешает ему, она усердно готовилась на курсы Герье, шариком каталась по Москве, а
при встречах с ним восхищенно тараторила...
Варвара неутомимо кушала шоколад, прокусывая в конфетке дырочку, высасывала ликер, затем, положив конфетку в рот, облизывала губы и тщательно вытирала пальчики платком. Самгин подозревал,
что наслаждается она не столько шоколадом, сколько тем,
что он присутствует
при свидании Лидии с Диомидовым и видит Лидию в глупой позиции: безмолвной, угнетенной болтовнею полуумного парня.
Что Любаша не такова, какой она себя показывала, Самгин убедился в этом, присутствуя
при встрече ее с Диомидовым. Как всегда, Диомидов пришел внезапно и тихо, точно из стены вылез. Волосы его были обриты и обнаружили острый череп со стесанным затылком, большие серые уши без мочек. У него опухло лицо, выкатились глаза, белки их пожелтели, а взгляд был тоскливый и невидящий.
— Ничего подобного я не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с кем говорю.
Что за мысль!
Что такое шпион?
При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо говорил он. — Я вам не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
Тут какой-то странный романтизм,
чего я совершенно не понимаю
при ее удивительно спокойном характере и… и
при ее холодной энергии!
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я,
что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала,
что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
— И к
чему,
при нашей бедности, эти принципиальные нежности? — бормотал он, выкатывая глаза то на Варвару, то на Татьяну, которая не замечала его. А с Гогиным Гусаров был на ты, но слушал его дурашливые речи внимательно, как ученик.
При этих людях Самгин не решился отказаться от неприятного поручения. Он взял пять билетов, решив,
что заплатит за все, а на вечеринку не пойдет.
Сквозь хмель Клим подумал,
что при Алине стало как-то благочестиво и
что это очень смешно. Он захотел показать,
что эта женщина, ошеломившая всех своей красотой, — ничто для него. Усмехаясь, он пошел к ней, чтоб сказать что-то очень фамильярное, от
чего она должна будет смутиться, но она воскликнула...
Когда Алексей Гогин сказал
при нем Кумову,
что пред интеллигенцией два пути: покорная служба капиталу или полное слияние с рабочим классом, Диомидов громко и резко заметил...
«Мы», — вспомнил он горячее и веское словцо Митрофанова в пасхальную ночь. «Класс», — думал он, вспоминая,
что ни в деревне, когда мужики срывали замок с двери хлебного магазина, ни в Нижнем Новгороде,
при встрече царя, он не чувствовал раскольничьей правды учения в классовой структуре государства.
— Вы подумайте — насколько безумное это занятие
при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот какая штука, ведь жизни человеку в обрез дано. И все больше людей живет так,
что все дни ихней жизни — постные пятницы. И — теснота! Ни вору, ни честному — ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому
что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а
при слабом характере фантазия — отрава и яд, как вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает
что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
Я могу уверенно сказать,
что материалисты,
при всем их увлечении цифрами, не могли бы сделать мне такое тонко разработанное и убыточное для меня предложение, какое сделали мои друзья.
Самгин слушал философические изъявления Митрофанова и хмурился, опасаясь,
что Варвара догадается о профессии постояльца. «Так вот
чем занят твой человек здравого смысла», — скажет она. Самгин искал взгляда Ивана Петровича, хотел предостерегающе подмигнуть ему, а тот, вдохновляясь все более, уже вспотел, как всегда
при сильном волнении.
По лицу Кутузова было видно,
что его одолевает усталость, он даже потянулся недопустимо
при даме и так,
что хрустнули сухожилия рук, закинутых за шею.
— Исчезла
при таких обстоятельствах,
что…
Он был почти доволен тем,
что и физически очутился наедине с самим собою, отгороженный от людей толстыми стенами старенькой тюрьмы, построенной еще
при Елизавете Петровне.
Стало известно,
что вчера убито пять человек, и в их числе — гимназист, племянник тюремного инспектора Топоркова, одиннадцать человек тяжко изувечены, лежат в больницах, Корнев — двенадцатый,
при смерти, а человек двадцать раненых спрятано по домам.
— Я не верю, не верю,
что Петербургом снова командует Германия, как это было после Первого марта
при Александре Третьем, — бормотал Кумов, глядя на трубку.
— Пушка — инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. — Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. — Так
что… — тут Яков какое-то слово проглотил, — так
что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
«Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым», — думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием к себе он вдруг почувствовал,
что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало,
что при некотором напряжении воли можно выйти из порочного круга действительности.
Он вовсе не хотел «рассказывать себя», он даже подумал,
что и
при желании, пожалуй, не сумел бы сделать это так, чтоб женщина поняла все то,
что было неясно ему. И, прикрывая свое волнение иронической улыбкой, спросил...
«Взял. Как вещь», — отметил Самгин; полежал еще минуту и, закуривая, увидал,
при свете спички,
что Захарий сидит, окутав плечи одеялом. — Не хочется спать?