Неточные совпадения
— Вот какая новость:
я поступаю на хорошее место, в монастырь, в школу, буду там девочек шитью учить. И квартиру
мне там дадут,
при школе. Значит — прощай! Мужчинам туда нельзя ходить.
—
Я, разумеется, понимаю твои товарищеские чувства, но было бы разумнее отправить этого в больницу. Скандал,
при нашем положении в обществе… ты понимаешь, конечно… О, боже мой!
— Смешно спросил? Ну — ничего!
Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно
мне: как она жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом,
я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться
при новом царе.
— Ты не понимаешь. Он ведь у
меня слепенький к себе самому. Он себя не видит. Ему — поводырь нужен, нянька нужна, вот
я при нем в этой должности… Лида, попроси отца… впрочем — нет, не надо!
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то.
Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь,
при помощи неизвестного человека.
Ночью приходит ко
мне, — в одном доме живем, — жалуется: вот, Шлейермахер утверждает, что идея счастья была акушеркой,
при ее помощи разум родил понятие о высшем благе.
— Час тому назад
я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и
при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И много других, все отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
— Вот тебе подарок. Это
при Елизавете Петровне сделано, в Устюге. Не плохо?
Я там собрал кое-какой материал для статьи об этом искусстве. Айно — ковш целовальничий подарил, Алексея Михайловича…
«Вот и
я буду принужден сопровождать жандармов
при обысках и брезгливо улыбаться».
— Ничего подобного
я не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. —
Я понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион?
При каждом посольстве есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» — читали? — торопливо говорил он. —
Я вам не предлагаю платной службы;
я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
Тут какой-то странный романтизм, чего
я совершенно не понимаю
при ее удивительно спокойном характере и… и
при ее холодной энергии!
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась
я, что
при обыске они нашли один адрес. А в общем
я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он
мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «
Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
— Ось пополам, драть ее с хвоста,
я тут — ни
при чем, господин, железо не вытерпело.
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы
меня, потому что
я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а
при слабом характере фантазия — отрава и яд, как вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. —
Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
Я могу уверенно сказать, что материалисты,
при всем их увлечении цифрами, не могли бы сделать
мне такое тонко разработанное и убыточное для
меня предложение, какое сделали мои друзья.
— Милая! — с ужасом вскричала Дуняша. — Это ты
меня при незнакомом мужчине — так-то!
—
Я не верю, не верю, что Петербургом снова командует Германия, как это было после Первого марта
при Александре Третьем, — бормотал Кумов, глядя на трубку.
Сначала — мальчиком
при доме, потом — в конторе сидел, писал; потом — рассердился крестный на
меня, разжаловал в рабочие, три года с лишком кожи квасил
я.
— Германия не допустит революции, она не возьмет примером себе вашу несчастную Россию. Германия сама пример для всей Европы. Наш кайзер гениален, как Фридрих Великий, он — император, какого давно ждала история. Мой муж Мориц Бальц всегда внушал
мне: «Лизбет, ты должна благодарить бога за то, что живешь
при императоре, который поставит всю Европу на колени пред немцами…»
— Да, вот вам. Фейерверк. Политическая ошибка. Террор
при наличии представительного правления. Черти…
Я — с трудовиками. За черную работу. Вы что — эсдек? Не понимаю. Ленин сошел с ума. Беки не поняли урок Московского восстания. Пора опамятоваться. Задача здравомыслящих — организация всей демократии.
— Папашей именует
меня, а право на это — потерял, жена от него сбежала, да и не дочью она
мне была, а племянницей. У
меня своих детей не было:
при широком выборе не нашел женщины, годной для материнства, так что на перекладных ездил… — Затем он неожиданно спросил: — К политической партии какой-нибудь принадлежите?
— Не верю, — крикнул Бердников. — Зачем же вы
при ней, ну? Не знаете, скрывает она от вас эту сделку? Узнайте! Вы — не маленький.
Я вам карьеру сделаю. Не дурачьтесь. К черту Пилатову чистоплотность! Вы же видите: жизнь идет от плохого к худшему. Что вы можете сделать против этого, вы?
Учиться
я любил, профессора относились ко
мне благосклонно, предлагали остаться
при университете.
— Ладно, — оставим это, — махнул рукой Дронов и продолжал: — Там,
при последнем свидании,
я сказал, что не верю тебе. Так это
я — словам не верю, не верю, когда ты говоришь чужими словами.
Я все еще кружусь на одном месте, точно теленок, привязанный веревкой к дереву.
— Ты представь себя
при социализме, Борис, — что ты будешь делать, ты? — говорил студент. — Пойми: человек не способен действовать иначе, как руководясь интересами своего
я.
—
Я утверждаю: сознание необходимости социальной дисциплины, чувство солидарности классов возможны только
при наличии правильно и единодушно понятой национальной идеи.
Я всегда говорил это… И до той поры, пока этого не будет, наша молодежь…
— История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем…
Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже
при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
— Это — для гимназиста, милый мой. Он берет время как мерило оплаты труда — так? Но вот
я третий год собираю материалы о музыкантах XVIII века, а столяр,
при помощи машины, сделал за эти годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а —
я? А
я — нищеброд, рецензийки для газет пишу. Надо за границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не могу… Так-то, милый мой…
— Вот
я при барине говорю: согласен с ним, с Осипом, а не с тобой. А тебя считаю вредным за твое кумовство с жандармом и за навет твой на Мишу… Эх, старый бес!