Неточные совпадения
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой
на толстом, важном лице, с неизменной любовью к бульону из
курицы, что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
Известно было, что он пьет,
курит, а также играет
на биллиарде в грязных трактирах.
Туробоев сидел в углу, наклонясь вперед, он
курил, пуская кольца дыма
на средину комнаты. Он сказал тихо...
В комнате раздраженно кричали. Алина, стоя у рояля, отмахивалась от Сомовой, которая наскакивала
на нее прыжками
курицы, возглашая...
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору
на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу,
на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза,
курил сигару.
Стоит вкопанно в песок по щиколотку, жует соломину, перекусывает ее, выплевывая кусочки, или
курит и, задумчиво прищурив глаза, смотрит
на муравьиную работу людей.
— У себя в комнате,
на столе, — угрюмо ответил Иноков; он сидел
на подоконнике,
курил и смотрел в черные стекла окна, застилая их дымом.
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака;
на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны
на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел в углу за столом, поставленным наискось от окна,
курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук,
на мундштуке — палец лайковой перчатки.
Он видел, что Макаров уже не тот человек, который ночью
на террасе дачи как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно.
Курил меньше, но, как всегда, дожигал спички до конца. Лицо его стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая
на стуле, спорил жестоко, грозил противнику пальцем, вскрикивал...
Самгин взглянул направо, налево, людей нигде не было, ходили три
курицы, сидела
на траве шершавая собака, внимательно разглядывая что-то под носом у себя.
Затиснутый в щель между гор, каменный, серый Тифлис, с его бесчисленными балконами, которые прилеплены к домам как бы руками детей и похожи
на птичьи клетки; мутная, бешеная
Кура; церкви суровой архитектуры — все это не понравилось Самгину.
Разрезая жареную
курицу, она мельком взглянула
на Самгина.
Крыльцо жилища Диомидова — новенькое, с двумя колонками, с крышей
на два ската, под крышей намалеван голубой краской трехугольник, а в нем — белый голубь, похожий
на курицу.
У ног Самгина полулежал человек, выпачканный нефтью,
куря махорку, кашлял и оглядывался, не видя, куда плюнуть; плюнул в руку, вытер ладонь о промасленные штаны и сказал соседу в пиджаке, лопнувшем
на спине по шву...
— Нет, — ответил Самгин и пошел быстрее, но через несколько шагов девушка обогнала его, ее, как ребенка, нес
на руках большой, рыжебородый человек. Трое, спешным шагом, пронесли убитого или раненого, тот из них, который поддерживал голову его, —
курил. Сзади Самгина кто-то тяжело, точно лошадь, вздохнул.
Яков сидел рядом с крыльцом
на поленьях дров и, глядя в сторону, к воротам, молча
курил.
На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком,
на боку у него — маузер в деревянном футляре. Он вкусно
курит папиросу, а Лаврушка говорит ему...
На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели,
куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и
на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий
на гром. Можно было подумать, что
на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
Когда он вышел в столовую, Настя резала хлеб
на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна —
курицу: нож был тупой,
курица, не желая умирать, хрипела, билась.
Стоя среди комнаты, он
курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем
на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Не желая видеть Дуняшу, он зашел в ресторан, пообедал там, долго сидел за кофе,
курил и рассматривал, обдумывал Марину, но понятнее для себя не увидел ее. Дома он нашел письмо Дуняши, — она извещала, что едет — петь
на фабрику посуды, возвратится через день. В уголке письма было очень мелко приписано: «Рядом с тобой живет подозрительный, и к нему приходил Судаков. Помнишь Судакова?»
Самгин
курил, морщился и вдруг представил себя тонким и длинным, точно нитка, — она запутанно протянута по земле, и чья-то невидимая, злая рука туго завязывает
на ней узлы.
Самгин подумал, что он уже не первый раз видит таких людей, они так же обычны в вагоне, как неизбежно за окном вагона мелькание телеграфных столбов, небо, разлинованное проволокой, кружение земли, окутанной снегом, и
на снегу, точно бородавки, избы деревень. Все было знакомо, все обыкновенно, и, как всегда, люди много
курили, что-то жевали.
— На-ко, пососи! Наверно, уж хочется курить-то? Вон как дымят, совсем — трактир.
Он
курил немецкую фарфоровую трубку, дым шел из ноздрей его широкого носа, изо рта, трубка висела
на груди, между лацканами модного толстого пиджака, и оттуда тоже шел дым.
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым —
курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя
на любимое занятие, — верно?
Вспоминая все это, Самгин медленно шагал по комнате и неистово
курил. В окна ярко светила луна,
на улице таяло, по проволоке телеграфа скользили, в равном расстоянии одна от другой, крупные, золотистые капли и, доскользнув до какой-то незаметной точки, срывались, падали. Самгин долго, бессмысленно следил за ними, насчитал сорок семь капель и упрекнул кого-то...
— Аз не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка. Заметив, что барин смотрит
на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: — Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят «я», — «аз» говорят они. А
курить, по-ихнему, — пыхать.
Вечером он сидел за городом
на террасе маленького ресторана, ожидая пива,
курил, оглядывался.
На улице было солнечно и холодно, лужи, оттаяв за день, снова покрывались ледком, хлопотал ветер, загоняя в воду перья
куриц, осенние кожаные листья, кожуру лука, дергал пальто Самгина, раздувал его тревогу… И, точно в ответ
на каждый толчок ветра, являлся вопрос...
—
Куришь ты —
на страх врагам. Как головня дымишься.
У окна сидел и
курил человек в поддевке, шелковой шапочке
на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел
на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
Самгин стоял
на панели,
курил и наблюдал, ощущая, что все это не то что подавляет, но как-то стесняет его, вызывая чувство уныния, печали. Солдат с крестом и нашивками негромко скомандовал...
Литератор откинулся пред ним
на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью, глаза как будто углубились, он закусил губу, и это сделало рот его кривым; он взял из коробки
на столе папиросу, женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил
курить!», тогда он, швырнув папиросу
на мокрый медный поднос, взял другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя
на оратора.
Самгин, как всегда, слушал,
курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не
на окраине города, а
на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
Она сидела положив нога
на ногу, покачивая левой,
курила тонкую папироску с длинным мундштуком, бесцветный ее голос звучал тихо и почти жалобно.
Он сидел,
курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене.
На улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий
на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.