Неточные совпадения
Ушла, оставив за собой раздражающий
запах крепких духов и легкую усмешку
на губах сына.
Среди этих домов люди, лошади, полицейские были мельче и незначительнее, чем в провинции, были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил в них Клим, казалось, что все они судорожно искали, как бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и
запахом гниющего дерева. Небольшими группами люди останавливались
на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под черных шляп и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий
запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец
на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные
на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели
на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Он ушел в свою комнату с уверенностью, что им положен первый камень пьедестала,
на котором он, Самгин, со временем, встанет монументально. В комнате стоял тяжелый
запах масла, — утром стекольщик замазывал
на зиму рамы, — Клим понюхал, открыл вентилятор и снисходительно, вполголоса сказал...
Он сажал меня
на колени себе, дышал в лицо мое
запахом пива, жесткая борода его неприятно колола мне шею, уши.
Шагая по тепленьким, озорниковато запутанным переулкам, он обдумывал, что скажет Лидии, как будет вести себя, беседуя с нею; разглядывал пестрые, уютные домики с ласковыми окнами, с цветами
на подоконниках. Над заборами поднимались к солнцу ветви деревьев, в воздухе чувствовался тонкий, сладковатый
запах только что раскрывшихся почек.
На дачу он приехал вечером и пошел со станции обочиной соснового леса, чтоб не идти песчаной дорогой: недавно по ней провезли в село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми. В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым
запахом, в просветах между могучими колоннами векового леса вытянулись по мреющему воздуху красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.
Казалось, что именно это стоголосое, приглушенное рыдание
на о, смешанное с терпким
запахом дегтя, пота и преющей
на солнце соломы крыш, нагревая воздух, превращает его в невидимый глазу пар, в туман, которым трудно дышать.
Клим сел против него
на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий
запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее
на стол и, посмотрев
на Клима, сказала дьякону...
Самгин медленно поднялся, сел
на диван. Он был одет, только сюртук и сапоги сняты. Хаос и
запахи в комнате тотчас восстановили в памяти его пережитую ночь. Было темно.
На столе среди бутылок двуцветным огнем горела свеча, отражение огня нелепо заключено внутри пустой бутылки белого стекла. Макаров зажигал спички, они, вспыхнув, гасли. Он склонился над огнем свечи, ткнул в него папиросой, погасил огонь и выругался...
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но рот его открыт и лицо снова безмолвно кричало. Можно было подумать: он открыл рот нарочно, потому что знает: от этого лицо становится мертвым и жутким.
На улице оглушительно трещали барабаны, мерный топот сотен солдатских ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака. В комнате было неуютно, не прибрано и душно от
запаха спирта.
На постели Лидии лежит полуидиот.
Он был непоседлив; часто и стремительно вскакивал; хмурясь, смотрел
на черные часы свои, закручивая реденькую бородку штопором, совал ее в изъеденные зубы, прикрыв глаза, болезненно сокращал кожу лица иронической улыбкой и широко раздувал ноздри, как бы отвергая некий неприятный ему
запах.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но
на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес
запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги
на столе и помог Самгину возмутиться.
Оформилась она не скоро, в один из ненастных дней не очень ласкового лета. Клим лежал
на постели, кутаясь в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы, в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер. В трех местах с потолка
на пол равномерно падали тяжелые капли воды, от которой исходил
запах клеевой краски и болотной гнили.
— О регенте спросите регента. А я, кажется, поеду
на Камчатку, туда какие-то свиньи собираются золото искать. Надоела мне эта ваша словесность, Робинзон, надоел преподобный редактор, шум и
запах несчастных машин типографии — все надоело!
По утрам, читая газету, он видел, что пыль легла
на бумагу черненькими пятнышками шрифта и от нее исходит
запах жира.
Он вкусно пил чай, вкусно грыз мелкими зубами пресные лепешки, замешанные
на сливках, от него, как от плодового дерева, исходил приятный
запах.
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана, у стен ее, стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван
на двоих; Самгин сел за столик между диванами и почувствовал себя в огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный
запах табака и кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен в мутно-синий цвет.
Из коридора к столу осторожно, даже благоговейно, как бы к причастию, подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это от него
пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим
на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял
запах хорошего табака;
на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны
на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук,
на мундштуке — палец лайковой перчатки.
Строгая, чистая комната Лидии пропитана
запахом скверного табака и ваксы; от сапогов Дьякона
пахнет дегтем, от белобрысого юноши — помадой, а иконописец Одинцов источает
запах тухлых яиц. Люди так надышали, что огонь лампы горит тускло и, в сизом воздухе, размахивая руками, Маракуев
на все лады произносит удивительно емкое, в его устах, слово...
Вздыхая, как уставшая лошадь,
запахивая на коленях поддевку, как он раньше
запахивал подрясник, Дьякон басил все более густо.
Почти весь день лениво падал снег, и теперь тумбы, фонари, крыши были покрыты пуховыми чепцами. В воздухе стоял тот вкусный
запах, похожий
на запах первых огурцов, каким снег
пахнет только в марте. Медленно шагая по мягкому, Самгин соображал...
Франтоватая горничная провела его в комнату, солидно обставленную мебелью, обитой кожей, с большим письменным столом у окна;
на столе — лампа темной бронзы, совершенно такая же, как в кабинете Варавки. Два окна занавешены тяжелыми драпировками, зеленоватый сумрак комнаты насыщен
запахом сигары.
Он даже начал собирать «открытки»
на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам стал охотиться за ними, и скоро у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая защищает конституцию от нападения двуглавого орла, русского мужика, который
пашет землю в сопровождении царя, генерала, попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных ложками; «Один с сошкой, семеро — с ложкой», — подписано было под рисунком.
Днем по улицам летала пыль строительных работ,
на Невском рабочие расковыривали торцы мостовой, наполняя город
запахом гнилого дерева; весь город казался вспотевшим.
В ее комнате стоял тяжелый
запах пудры, духов и от обилия мебели было тесно, как в лавочке старьевщика. Она села
на кушетку, приняв позу Юлии Рекамье с портрета Давида, и спросила об отце. Но, узнав, что Клим застал его уже без языка, тотчас же осведомилась, произнося слова в нос...
Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший
запах.
На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл
на губах несколько тактов марша, затем надул одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе с Гогиным пришла девушка с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала...
— А — кровью
пахнет? — шевеля ноздрями, сказала Анфимьевна, и прежде, чем он успел остановить ее, мягко, как перина, ввалилась в дверь к Варваре. Она вышла оттуда тотчас же и так же бесшумно, до локтей ее руки были прижаты к бокам, а от локтей подняты, как
на иконе Знамения Абалацкой богоматери, короткие, железные пальцы шевелились, губы ее дрожали, и она шипела...
Из окон флигеля выплывал дым кадила,
запах тубероз;
на дворе стояла толпа благочестивых зрителей и слушателей; у решетки сада прижался Иван Дронов, задумчиво почесывая щеку краем соломенной шляпы.
А город, окутанный знойным туманом и густевшими
запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял
на грязном песке; всюду, по набережной и в пыли
на улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди, в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город казался не русским, а церкви — лишними в нем.
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные
запахи — все это, вторгаясь в душу, умиротворяло ее. Картинно стояли
на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли над землею, и Самгин думал...
Особенно был густ этот
запах в угрюмом кабинете, где два шкафа служили как бы окнами в мир толстых книг, а настоящие окна смотрели
на тесный двор, среди которого спряталась в деревьях причудливая церковка.
Въехали в рощу тонкоствольной, свинцовой ольхи, в кислый
запах болота, гниющей листвы, под бричкой что-то хряснуло, она запрокинулась назад и набок, вытряхнув Самгина. Лошади тотчас остановились. Самгин ударился локтем и плечом о землю, вскочил
на ноги, сердито закричал...
Запахивая капот
на груди, прислонясь спиною к косяку, она опускалась, как бы желая сесть
на пол, колени ее выгнулись.
На улице было пустынно и неприятно тихо. Полночь успокоила огромный город. Огни фонарей освещали грязно-желтые клочья облаков. Таял снег, и от него уже исходил
запах весенней сырости. Мягко падали капли с крыш, напоминая шорох ночных бабочек о стекло окна.
Стиснутые низенькими сараями, стеной амбара и задним фасадом дома, они образовали
на земле толстый слой изношенных одежд, от них исходил
запах мыла, прелой кожи, пота.
Самгин, облегченно вздохнув, прошел в свою комнату; там стоял густой
запах нафталина. Он открыл окно в сад;
на траве под кленом сидел густобровый, вихрастый Аркадий Спивак, прилаживая к птичьей клетке сломанную дверцу, спрашивал свою миловидную няньку...
В синем табачном дыме, пропитанном
запахом кожи, масла, дегтя, Самгин видел вытянутые шеи, затылки, лохматые головы, они подскакивали, исчезали, как пузыри
на воде.
Лошадь брыкалась, ее с размаха бил по задним ногам осколком доски рабочий; солдат круто, как в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по лицу рабочего, тот покачнулся, заплакал кровью, успел еще раз ткнуть доской в
пах коня и свалился под ноги ему, а солдат снова замахал саблею
на Туробоева.
В ярких огнях шумно ликовали подпившие люди. Хмельной и почти горячий воздух, наполненный вкусными
запахами, в минуту согрел Клима и усилил его аппетит. Но свободных столов не было, фигуры женщин и мужчин наполняли зал, как шрифт измятую страницу газеты. Самгин уже хотел уйти, но к нему, точно
на коньках, подбежал белый официант и ласково пригласил...
От пуховика исходил тошный
запах прели, спину кололо что-то жесткое: это оказалась цепочка с металлическим квадратным предметом
на ней.
«В какие глупые положения попадаю», — подумал Самгин, оглядываясь. Бесшумно отворялись двери, торопливо бегали белые фигуры сиделок, от стены исходил
запах лекарств, в стекла окна торкался ветер. В коридор вышел из палаты Макаров, развязывая
на ходу завязки халата, взглянул
на Клима, задумчиво спросил...
Человек молча посторонился и дважды громко свистнул в пальцы. Над баррикадой воздух был красноват и струился, как марево, — ноздри щекотал
запах дыма. По ту сторону баррикады, перед небольшим костром, сидел
на ящике товарищ Яков и отчетливо говорил...
Самгин попробовал отойти, но поручик взял его под руку и повел за собой, шагая неудобно широко, прихрамывая
на левую ногу, загребая ею. Говорил он сиповато, часто и тяжело отдувался, выдувая длинные струи пара, пропитанного
запахами вина и табака.
Поцеловав его, она соскочила с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее остался
запах духов и
на ночном столике браслет с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу, начал приводить в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в этом, — он почувствовал необходимость объясниться с самим собою.
Вином от нее не
пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе
на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела
на колени к нему, сняла очки и, бросив их
на стол, заглянула в глаза.
И,
запахнув капот
на груди, она громко сказала...
Калитку открыл широкоплечий мужик в жилетке, в черной шапке волос
на голове; лицо его густо окутано широкой бородой, и от него
пахло дымом.
Самгин, доставая папиросы, наклонился и скрыл невольную усмешку.
На полу — толстый ковер малинового цвета, вокруг — много мебели карельской березы, тускло блестит бронза;
на стенах — старинные литографии, комнату наполняет сладковатый, неприятный
запах. Лидия — такая тонкая, как будто все вокруг сжимало ее, заставляя вытягиваться к потолку.