Неточные совпадения
Бабушку никто
не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает,
показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Игорь и Борис скоро стали друзьями, хотя постоянно спорили, ссорились и каждый из них упрямо,
не щадя себя, старался
показывать, что он смелее, сильнее товарища.
И отходил прочь. Он хотел
показать, что его покорность была только снисхождением умного, что он хочет и умеет быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто
не понимал, а Борис бойко кричал...
Клим промолчал, присматриваясь, как в красноватом луче солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые из них, как будто видя в воздухе неподвижную точку, долго дрожали над нею,
не решаясь сесть, затем падали почти до пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим
показал глазами на тетрадку...
— Это —
не улица. Хотите, я вам одного человека
покажу? — предложил он.
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы
показать: я-де
не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я
не того…
не очень уважаю.
Поярков был, несомненно, очень зол, но,
не желая
показать свою злобу, неестественно улыбался, натянуто любезничал со всеми.
Клим покорно ушел, он был рад
не смотреть на расплющенного человека. В поисках горничной, переходя из комнаты в комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил,
показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
— Нет, погоди: имеем две критики, одну — от тоски по правде, другую — от честолюбия. Христос рожден тоской по правде, а — Саваоф? А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий
не Саваоф Христу
показал, а — Сатана, чтобы посмеяться? Может, это и
не чаша была, а — кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все уже было
не интересно и
не нужно — Варавка, редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел в прихожую, зеркало
показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.
Клим Самгин видел, что пред ним развернулась огромная, фантастически богатая страна, бытия которой он
не подозревал; страна разнообразнейшего труда, вот — она собрала продукты его и, как на ладони, гордо
показывает себе самой.
— Рабочих, мастеровщину
показывать не будут. Это выставка
не для их брата. Ежели мастеровой
не за работой, так он — пьяный, а царю пьяных
показывать не к чему.
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул в одну из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти в каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины,
показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь из окна в окно. И, кроме флагов, все в улице было так обычно, как будто ничего
не случилось, а царь и восторг народа — сон.
Да, именно так, какая-то злокозненная сила, играя им, сталкивает его с людями совершенно несоединимыми и как бы только затем, чтоб
показать: они — несоединимы,
не могут выравняться в стройный ряд.
Было скучно, и чувствовалось, что у этих людей что-то
не ладится, все они недовольны чем-то или кем-то, Самгин решил
показать себя и заговорил, что о социальной войне думают и что есть люди, для которых она — решенное дело.
Были часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в то же время хорошо
показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще
не встречал.
И, повернувшись лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша
показала ему себя нагой, он
не пожалел бы пятидесяти тысяч.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его
не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо
показывала Лидию в минуты,
не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
«Вот, Клим, я в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело жить —
не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне
показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и…»
Что Любаша
не такова, какой она себя
показывала, Самгин убедился в этом, присутствуя при встрече ее с Диомидовым. Как всегда, Диомидов пришел внезапно и тихо, точно из стены вылез. Волосы его были обриты и обнаружили острый череп со стесанным затылком, большие серые уши без мочек. У него опухло лицо, выкатились глаза, белки их пожелтели, а взгляд был тоскливый и невидящий.
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой
показали, что она всю эту ночь до утра играла роль
не горничной, а клиентки дома, была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже
не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
Но и священник, лицом похожий на Тагильского, был приятный и, видимо, очень счастливый человек, он сиял ласковыми улыбками, пел высочайшим тенором, произнося слова песнопений округло, четко; он, должно быть,
не часто хоронил людей и был очень доволен возможностью
показать свое мастерство.
Он очень удивился, увидав, что его привели
не в полицейскую часть, как он ожидал, а, очевидно, в жандармское управление, в маленькую комнату полуподвального этажа: ее окно снаружи перекрещивала железная решетка, нижние стекла упирались в кирпичи ямы, верхние
показывали квадратный кусок розоватого неба.
Она
не играла роль царицы, жены Менелая, она
показывала себя, свою жажду наслаждения, готовность к нему, ненужно вламывалась в группы хористов, расталкивая их плечами, локтями, бедрами, как бы танцуя медленный и пьяный танец под музыку, которая казалась Самгину обновленной и до конца обнажившей свою острую, ироническую чувственность.
И с этого момента уже
не помнил ничего. Проснулся он в комнате, которую
не узнал, но большая фотография дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески окна в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние стекла
показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку в жандармском управлении.
Повинуясь странному любопытству и точно
не веря доктору, Самгин вышел в сад, заглянул в окно флигеля, — маленький пианист лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно
показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
Женщина умела искусно и убедительно
показать, что она — у себя и
не видит,
не чувствует зрителей.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают,
показав ему свое ничтожество. Они уже
не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако
не представлял, как он будет говорить о нем.
Но тут он почувствовал, что это именно чужие мысли подвели его к противоречию, и тотчас же напомнил себе, что стремление быть на виду,
показывать себя большим человеком — вполне естественное стремление и
не будь его — жизнь потеряла бы смысл.
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят
показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я
не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно быть,
не получила телеграмму. Как торопятся, — сказала она,
показав лорнетом на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это надо бы делать и во время крестных ходов.
— Флеров — все умеет. И дядя Гриша Дунаев. И доктор тоже. Доктор только
не свистит, у него фальшивые зубы. Флеров даже за Уральским херебтом жил. Вы умеити
показать пальцем на карте Уральский херебет?
— Странно все. Появились какие-то люди… оригинального умонастроения. Недавно
показали мне поэта — здоровеннейший парень! Ест так много, как будто извечно голоден и
не верит, что способен насытиться. Читал стихи про Иуду, прославил предателя героем. А кажется,
не без таланта. Другое стихотворение — интересно.
Самгину показалось, что толпа снова двигается на неподвижную стену солдат и двигается
не потому, что подбирает раненых; многие выбегали вперед, ближе к солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья,
показывая солдатам красную юбку, кричала каким-то жестяным голосом...
Спивак, прихлебывая чай, разбирала какие-то бумажки и одним глазом смотрела на певцов, глаз улыбался. Все это Самгин находил напускным и даже обидным, казалось, что Кутузов и Спивак
не хотят
показать ему, что их тоже страшит завтрашний день.
Потом Самгин ехал на извозчике в тюрьму; рядом с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом к нему, другой — широконосый, с маленькими глазками и усами в стрелку. Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело
показывают жандармам, будто их
не интересует человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
Чувствуя, что уже
не уснет, нащупал спички на столе, зажег свечу, взглянул на свои часы, но они остановились, а стрелки
показывали десять, тридцать две минуты. На разорванной цепочке оказался медный, с финифтью, образок богоматери.
Да и вообще
не верю я, что это, — он
показал рукой на окно, — революция и что она может дать что-то нашей стране.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно,
не прибрано было в ней. Зеркало мельком
показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
Часы в столовой
показывали полдень. Бухнуло еще два раза, но
не так мощно и где-то в другом месте.
— Правильно говоря — никаких задатков у меня
не было, а это мать и крестный внушили: «Валентин, у тебя есть задатки!» Конечно, это обязывало меня
показывать какие-нибудь фокусы.
—
Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она
показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
— Люди интеллигентного чина делятся на два типа: одни — качаются, точно маятники, другие — кружатся, как стрелки циферблата, будто бы
показывая утро, полдень, вечер, полночь. А ведь время-то
не в их воле! Силою воображения можно изменить представление о мире, а сущность-то —
не изменишь.
— Вот и Отрадное видать, — сказал кучер,
показывая кнутовищем вдаль, на холм: там, прижимаясь к небольшой березовой роще, возвышался желтый дом с колоннами, — таких домов Самгин видел
не менее десятка вокруг Москвы, о десятках таких домов читал.
— Ей-богу —
не вру! Я его кнутом хотел, а он револьвер
показывает…
Традиция — писать об униженных и оскорбленных — отжила, оскорбленные-то
показали себя
не очень симпатично, даже — страшновато!
— Я ее лечу. Мне кажется, я ее — знаю. Да. Лечу. Вот — написал работу: «Социальные причины истерии у женщин».
Показывал Форелю, хвалит, предлагает издать, рукопись переведена одним товарищем на немецкий. А мне издавать —
не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек прочитают, а — дальше что? Лечить тоже
не хочется.
—
Не смейте, — храпела она, задыхаясь; рот ее был открыт и вместе с темными пятнами глаз
показывал лицо разбитым.
Вечером сидел в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет,
показывая публике коротенькие черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет она какого-то экзотического короля, гостя Парижа. Домой пошел пешком, соблазняло желание взять женщину, но —
не решился.
Бердников все время пил, подливая в шампанское коньяк, но
не пьянел, только голос у него понизился, стал более тусклым, точно отсырев, да вздыхал толстяк все чаще, тяжелей. Он продолжал
показывать пестроту словесного своего оперения, но уже менее весело и слишком явно стараясь рассмешить.