Неточные совпадения
Но добродушного, неуклюжего Дмитрия любили за то, что он
позволял командовать собой, никогда
не спорил,
не обижался, терпеливо и неумело играл самые незаметные, невыгодные роли.
—
Позволь,
позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет
не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего
не значит и
не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец,
не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
Самгин
не замечал в нем ничего лишнего, придуманного, ничего, что
позволило бы думать: этот человек
не таков, каким он кажется.
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже
не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления
позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы
не думалось. Да, в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева: люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это
позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
— Но…
позвольте! Я ж
не имею права делать подарки!
Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала,
позволяя ему видеть себя
не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
Самгин сосредоточенно занялся кофе, это
позволяло ему молчать. Патрон никогда
не говорил с ним о политике, и Самгин знал, что он, вообще
не обнаруживая склонности к ней, держался в стороне от либеральных адвокатов. А теперь вот он говорит...
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для того, чтоб «предостеречь от ошибок», а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в том, что оно
не нашло в себе сил продолжить дело народовольцев и
позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный и безумный. Каждая нация имеет своих воров, и ничего против них
не скажешь, ходят люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах. И — никаких предрассудков, все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией.
Позвольте рассказать… По одному поручению…
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но —
позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить
не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
— Никаких других защитников, кроме царя,
не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет,
позвольте…
—
Позвольте, я
не согласен! — заявил о себе человек в сером костюме и в очках на татарском лице. — Прыжок из царства необходимости в царство свободы должен быть сделан, иначе — Ваал пожрет нас. Мы должны переродиться из подневольных людей в свободных работников…
— Я
не верю, что он слабоволен и
позволяет кому-то руководить им.
Не верю, что религиозен. Он — нигилист. Мы должны были дожить до нигилиста на троне. И вот дожили…
—
Позвольте… Первый раз я ее встретил, кажется… лет десять тому назад. Она была тогда с «народоправцами», если
не ошибаюсь.
— Кого же будут судить, —
позвольте! Кто начал? Они. Зачем дразнят? Флаг подняли больше нашего, шапок
не снимают. Какие их права?
Прочитав утром крикливые газеты, он с полудня уходил на улицы, бывал на собраниях, митингах, слушая, наблюдая, встречая знакомых, выспрашивал, но
не высказывался, обедал в ресторанах,
позволяя жене думать, что он занят конспиративными делами.
— Настасьи нет и нет! — возмущалась Варвара. — Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника? У нас, Клим, неправильное отношение к прислуге, мы
позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я —
не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб люди чувствовали над собой властную и крепкую руку…
— Нам все едино-с! И
позвольте сказать, что никакой крестьянской войны в Германии
не было-с, да и быть
не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
— Вася! — ответил он, виновато разводя руками. — Он все раздает, что у него ни спроси. Третьего дня
позволил лыко драть с молодых лип, — а вовсе и
не время лыки-то драть, но ведь мужики —
не взирают…
Среди множества людей
не было ни одного, с кем он
позволил бы себе свободно говорить о самом важном для него, о себе.
— Но
позвольте, я ведь имею право думать, что вы
не меня, а себя уподобили мелкой монете…
Самгин тотчас предложил выпить за французского рабочего, выпили, он раскланялся и ушел так быстро, точно боялся, что его остановят. Он
не любил смеяться над собой, он редко
позволял себе это, но теперь, шагая по темной, тихой улице, усмехался.
— Какой ужасный город! В Москве все так просто… И — тепло. Охотный ряд, Художественный театр, Воробьевы горы… На Москву можно посмотреть издали, я
не знаю, можно ли видеть Петербург с высоты,
позволяет ли он это? Такой плоский, огромный, каменный… Знаешь — Стратонов сказал: «Мы, политики, хотим сделать деревянную Россию каменной».
«Негодяй и, наверное, шпион», — отметил брезгливо Самгин и тут же подумал, что вторжение бытовых эпизодов в драмы жизни
не только естественно, а, прерывая течение драматических событий,
позволяет более легко переживать их. Затем он вспомнил, что эта мысль вычитана им в рецензии какой-то парижской газеты о какой-то пьесе, и задумался о делах практических.
— «Друг мой, говорю я ему, эти вещи нужно понимать до конца или
не следует понимать, живи полузакрыв глаза». — «Но —
позволь, возражает он, я же премьер-министр!» — «Тогда — совсем закрой глаза!»
—
Позвольте! Он говорил
не о всей интеллигенции в целом…
—
Позвольте, я
не кончил…
Клим Иванович Самгин видел, что восторги отцов — плотского и духовного —
не безразличны девице, румяное лицо ее самодовольно пылает, кругленькие глазки сладостно щурятся. Он
не любил людей, которые много спрашивают. Ему
не нравилась эта пышная девица, мягкая, точно пуховая подушка, и он был доволен, что отцы, помешав ему ответить,
позволили Софье забыть ее вопрос, поставить другой...