Неточные совпадения
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я
не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было
жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Клим видел, что обилие имен и книг, никому, кроме Дмитрия,
не знакомых, смущает всех, что к рассказам Нехаевой о литературе относятся недоверчиво, несерьезно и это обижает девушку. Было немножко
жалко ее. А Туробоев, враг пророков, намеренно безжалостно пытался погасить ее восторги, говоря...
—
Не хватает храбрости… И —
жалко, он — так…
— О любви она читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я думаю, что она только мечтает, а
не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится… Мне иногда
жалко его.
— Адский пейзаж с черненькими фигурами недожаренных грешников. Железные горы, а на них
жалкая трава, как зеленая ржавчина. Знаешь, я все более
не люблю природу, — заключила она свой отчет, улыбаясь и подчеркнув слово «природа» брезгливой гримасой. — Эти горы, воды, рыбы — все это удивительно тяжело и глупо. И — заставляет жалеть людей. А я —
не умею жалеть.
— Я
не одобряю ее отношение к нему. Она
не различает любовь от жалости, и ее ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его
жалко, но — разве можно любить такого? Женщины любят сильных и смелых, этих они любят искренно и долго. Любят, конечно, и людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы быть замеченным, нужно впадать в странности».
— Да, да, — прошептала она. — Но — тише! Он казался мне таким… необыкновенным. Но вчера, в грязи… И я
не знала, что он — трус. Он ведь трус. Мне его
жалко, но… это —
не то. Вдруг —
не то. Мне очень стыдно. Я, конечно, виновата… я знаю!
—
Не понимаю — почему? Он такой…
не для этого… Нет,
не трогай меня, — сказала она, когда Клим попытался обнять ее. —
Не трогай. Мне так
жалко Константина, что иногда я ненавижу его за то, что он возбуждает только жалость.
— Я —
жалкая, да? Мне чего-то
не хватает? Скажи, чего у меня нет?
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и
не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало
жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
Он вошел
не сразу. Варвара успела лечь в постель, лежала она вверх лицом, щеки ее опали, нос заострился; за несколько минут до этой она была согнутая,
жалкая и маленькая, а теперь неестественно вытянулась, плоская, и лицо у нее пугающе строго. Самгин сел на стул у кровати и, гладя ее руку от плеча к локтю, зашептал слова, которые казались ему чужими...
Жалко было себя, — человека, который
не хотел бы, но принужден видеть и слышать неприятное и непонятное.
— Пробовал, но —
не увлекся. Перебил волку позвоночник,
жалко стало зверюгу, отчаянно мучился. Пришлось добить, а это уж совсем скверно. Ходил стрелять тетеревей на току, но до того заинтересовался птичьим обрядом любви, что выстрелить опоздал. Да, признаюсь, и
не хотелось. Это — удивительная штука — токованье!
Было
жалко его, но думать о нем — некогда. Количество раздражающих впечатлений быстро возрастало. Самгин видел, что молодежь становится проще, но
не так, как бы он хотел. Ему казалась возмутительной поспешность, с которой студенты-первокурсники, вчерашние гимназисты, объявляли себя эсерами и эсдеками, раздражала легкость, с которой решались ими социальные вопросы.
— Как видишь — нашла, — тихонько ответила она. Кофе оказался варварски горячим и жидким. С Лидией было неловко, неопределенно. И
жалко ее немножко, и хочется говорить ей какие-то недобрые слова.
Не верилось, что это она писала ему обидные письма.
— Это он сочинил про себя и про Макарова, — объяснила Алина, прекрасно улыбаясь, обмахивая платком разгоревшееся лицо; глаза ее блестели, но —
не весело. Ее было
жалко за то, что она так чудесно красива, а живет с уродом, с хамом.
Думалось трезво и даже удовлетворенно, — видеть такой
жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, — он проникал сквозь дверь. О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда
не думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же в гостиницу? Но — все и всюду бастуют…
—
Не обижайся, что —
жалко мне тебя, право же —
не обидно это!
Не знаю, как сказать! Одинокий ты, да? Очень одинокий?
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые в голубом. И
жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг
не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб
не возвратились, понимаете?
— Святая истина! — вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. — Я — человек без средств, бедный человек, ничем
не могу помочь, никому и ничему! — Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав
жалкую гримасу скупого торгаша.
— Сначала-то я молча плакала,
не хотелось мне злодеев радовать, а как начала вся эта мошка по лицу, по глазам ползать… глаза-то
жалко стало, ослепят меня, думаю, навеки ослепят!
Безбедов
не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и
жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен
не тем, что стрелял, а тем, что
не убил, и тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
Самгин давно
не беседовал с ним, и антипатия к этому человеку несколько растворилась в равнодушии к нему. В этот вечер Безбедов казался смешным и
жалким, было в нем даже что-то детское. Толстый, в синей блузе с незастегнутым воротом, с обнаженной белой пухлой шеей, с безбородым лицом, он очень напоминал «Недоросля» в изображении бесталанного актера. В его унылой воркотне слышалось нечто капризное.
— Большая редкость в наши дни, когда как раз даже мальчики и девочки в политику вторглись, — тяжко вздохнув, сказал Бердников и продолжал комически скорбно: — Особенно девочек
жалко, они совсем несъедобны стали, как, примерно, мармелад с уксусом. Вот и Попов тоже политикой уязвлен, марксизму привержен, угрожает мужика социалистом сделать, хоша мужик, даже когда он совсем нищий, все-таки
не пролетар…
Ответа он
не искал, мешала растрепанная,
жалкая фигура, разбитое, искаженное страхом и возмущением лицо, вспомнилась завистливая жалоба...
И
не только
жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые лошади ставили ноги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах покачивались на белизне снега, тяжело по снегу влачились их тени, на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней — и одинокий человек в очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами на ней.
— Ну да. Ему даже судом пригрозили за какие-то служебные промахи. С банком тоже
не вышло: кому-то на ногу или на язык наступил. А —
жалко его, умный! Вот, все ко мне ходит душу отводить. Что — в других странах отводят душу или — нет?
— И, может быть, все позорное, что мы слышим об этом сибирском мужичке, только юродство, только для того, чтоб мы преждевременно
не разгадали его,
не вовлекли его в наши
жалкие споры, в наши партии, кружки,
не утопили в омуте нашего безбожия… Господа, — творится легенда…
— Да я…
не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я
не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту
не годный, и все-таки —
не глуп. Это, брат, очень обидно —
не дурак, а никуда
не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев —
не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию —
жалко.
— Это —
не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят —
жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и
не выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной
жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко
не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.