Неточные совпадения
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим
не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его
не бегали,
в зрачках разгорался голубоватый огонек
радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Уклоняясь от игр, он угрюмо торчал
в углах и, с жадным напряжением следя за Борисом, ждал, как великой
радости,
не упадет ли Борис,
не ушибется ли?
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая
в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что
в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от
радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство,
в котором уже
не было места брезгливости.
Его уже давно удручали эти слова, он никогда
не слышал
в них ни
радости, ни удовольствия. И все стыднее были однообразные ласки ее, заученные ею, должно быть, на всю жизнь. Порою необходимость
в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к себе.
Тут чувство благодарности за
радость толкнуло Клима сказать ему, что Лидия часто бывает у Макарова. К его удивлению, Варавка
не рассердился, он только опасливо взглянул
в сторону комнат матери и негромко сказал...
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать
в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал
в ней Маргариту. Встреча
не удивила его, он понял, что должен был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но
радость свою он, конечно, скрыл.
— И пьет. Вообще тут многие живут
в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с
радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего
не успеваю. И естественник, и филолог…
Потом этот дьявол заражает человека болезненными пороками, а истерзав его, долго держит
в позоре старости, все еще
не угашая
в нем жажду любви,
не лишая памяти о прошлом, об искорках счастья, на минуты, обманно сверкавших пред ним,
не позволяя забыть о пережитом горе, мучая завистью к
радостям юных.
Девушка встретила его с
радостью. Так же неумело и суетливо она бегала из угла
в угол, рассказывая жалобно, что ночью
не могла уснуть; приходила полиция, кого-то арестовали, кричала пьяная женщина,
в коридоре топали, бегали.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого
не было.
Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать
в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо
в плечо друг другу,
не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Клим прислонился к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его к ногам девушки. Он никогда
не испытывал ничего подобного той
радости, которая наполняла его
в эти минуты. Он даже боялся, что заплачет от
радости и гордости, что вот, наконец, он открыл
в себе чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное другим.
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете себе представить
радость сына моего? Он же весьма нуждается
в духовных
радостях, ибо силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него
не действуют. Арестован был по Астыревскому делу и
в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
— Милая, — прошептал Клим
в зеркало,
не находя
в себе ни
радости, ни гордости,
не чувствуя, что Лидия стала ближе ему, и
не понимая, как надобно вести себя, что следует говорить. Он видел, что ошибся, — Лидия смотрит на себя
не с испугом, а вопросительно, с изумлением. Он подошел к ней, обнял.
Возвратился он к вечеру, ослепленный, оглушенный, чувствуя себя так, точно побывал
в далекой, неведомой ему стране. Но это ощущение насыщенности
не тяготило, а, как бы расширяя Клима, настойчиво требовало формы и обещало наградить большой
радостью, которую он уже смутно чувствовал.
Он встретил ее
в первый же месяц жизни
в Москве, и, хотя эта девица была
не симпатична ему, он был приятно удивлен
радостью, которую она обнаружила, столкнувшись с ним
в фойе театра.
— Разве вы
не верите
в бога? — спросила Варвара почему-то с
радостью.
Наблюдая волнение Варвары, ее быстрые переходы от
радости, вызванной его ласковой улыбкой, мягким словом, к озлобленной печали, которую он легко вызывал словом небрежным или насмешливым, Самгин все увереннее чувствовал, что
в любую минуту он может взять девушку. Моментами эта возможность опьяняла его. Он
не соблазнялся, но, любуясь своей сдержанностью, все-таки спрашивал себя: «Что мешает? Лидия? Маракуев?»
Она увлекла побледневшую и как-то еще более растрепавшуюся Варвару
в ее комнату, а Самгин, прислонясь к печке, облегченно вздохнул: здесь обыска
не было. Тревога превратилась
в радость, настолько сильную, что потребовалось несколько сдержать ее.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной
радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая
в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только
в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного
не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая
не умеет жить днем.
И чувствовал себя
в радости, оттого что вот умеет вести себя смешно, как никто
не умеет.
Его волновал вопрос: почему он
не может испытать ощущений Варвары? Почему
не может перенести
в себя
радость женщины, —
радость, которой он же насытил ее? Гордясь тем, что вызвал такую любовь, Самгин находил, что ночами он получает за это меньше, чем заслужил. Однажды он сказал Варваре...
— Когда что-нибудь делается по нужде, так
в этом
радости не сыщешь. Покуда сапожник сапоги тачает — что же
в нем интересного? А ежели он кого-нибудь убьет да спрячется…
— Какой же я зажиточный, если
не могу
в срок за квартиру заплатить? Деньги у меня были, но со второю женой я все прожил; мы с ней
в радости жили, а
в радости ничего
не жалко.
— Был у меня сын… Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался
в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с
радости, что бьет и что убить может, а — наказан
не будет! А?
Самгин
не видел на лицах слушателей
радости и
не видел «огней души»
в глазах жителей, ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам он, и никто еще
не решил — надо ли радоваться?
В длинном ораторе он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров. Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький,
в теплом пальто, заметил...
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно.
В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она
не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть
в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за
радостью жены и ее гостей — страх.
Он был давно
не брит, щетинистые скулы его играли, точно он жевал что-то, усы — шевелились, был он как бы
в сильном хмеле, дышал горячо, но вином от него
не пахло. От его
радости Самгину стало неловко, даже смешно, но искренность
радости этой была все-таки приятна.
В комнату ворвался рыжий встрепанный Лаврушка и, размахивая шапкой, с
радостью, но
не без тревоги прокричал...
— Ждешь? — быстрым шепотком спрашивала она. — Милый! Я так и думала: наверно — ждет! Скорей, — идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и, кажется, знакомый.
Не спит, сейчас высунулся
в дверь, — шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что странная, горьковато холодная
радость растет
в нем.
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы
в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее стало острее и приобрело
в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша
не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели
радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав голову к плечу Самгина.
— Нет — глупо! Он — пустой.
В нем все — законы, все — из книжек, а
в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она,
не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого
не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для
радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для
радости… Я знаю, что это — умею!
— Вчера была
в Булонском лесу, смотрела парад кокоток. Конечно,
не все кокотки, но все — похожи. Настоящие «артикль де Пари» и — для
радости.
Нотариус
не внушал доверия, и Самгин подумал, что следует посоветоваться с Дроновым, — этот, наверное, знает, как продают дома.
В доме Варвары его встретила еще неприятность: парадную дверь открыла девочка подросток — черненькая, остроносая и почему-то с
радостью, весело закричала...
Да, с ней было легко, просто. А вообще жизнь снова начала тревожить неожиданностями.
В Киеве убили Столыпина.
В квартире Дронова разгорелись чрезвычайно ожесточенные прения на тему — кто убил: охрана? или террористы партии эсеров? Ожесточенность спора удивила Самгина: он
не слышал
в ней
радости, которую обычно возбуждали акты террора, и ему казалось, что все спорящие недовольны, даже огорчены казнью министра.
Самгин
не встречался с ним несколько месяцев, даже
не вспоминал о нем, но однажды,
в фойе театра Грановской, во время антракта, Дронов наскочил на него, схватил за локоть, встряхнул руку и, веселыми глазами глядя под очки Самгина, выдыхая запах вина, быстро выразил
радость встречи, рассказал, что утром приехал из Петрозаводска, занят поставками на Мурманскую дорогу.
Неточные совпадения
Но
радость их вахлацкая // Была непродолжительна. // Со смертию Последыша // Пропала ласка барская: // Опохмелиться
не дали // Гвардейцы вахлакам! // А за луга поемные // Наследники с крестьянами // Тягаются доднесь. // Влас за крестьян ходатаем, // Живет
в Москве… был
в Питере… // А толку что-то нет!
На
радости целуются, // Друг дружке обещаются // Вперед
не драться зря, // А с толком дело спорное // По разуму, по-божески, // На чести повести — //
В домишки
не ворочаться, //
Не видеться ни с женами, // Ни с малыми ребятами, // Ни с стариками старыми, // Покуда делу спорному // Решенья
не найдут, // Покуда
не доведают // Как ни на есть доподлинно: // Кому живется счастливо, // Вольготно на Руси?
И началась тут промеж глуповцев
радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого
не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности
в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой
радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира,
в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным
в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он
не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы
радости, которых он никак
не предвидел, с такою силой поднялись
в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.