Неточные совпадения
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он не мог, не умел убедить ее в своей значительности; это было уже потому трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый
час, но не слушала его и не отвечала
на вопросы.
Каждое утро, в девять
часов, Клим и Дронов поднимались в мезонин к Томилину и до полудня сидели в маленькой комнате, похожей
на чулан, куда в беспорядке брошены три стула, стол, железный умывальник, скрипучая деревянная койка и множество книг.
— Я питаюсь только вареным рисом, чаем, хлебом. И — кто же это завтракает во втором
часу? — спросил он, взглянув
на стенные
часы.
А через
час, сидя
на постели, спустив ноги
на пол, голая, она, рассматривая носок Клима, сказала, утомленно зевнув...
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные
на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря
на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых
часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты
на черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Густой туман окутывал город, и хотя было не более трех
часов пополудни, Невский проспект пытались осветить радужные пузыри фонарей, похожих
на гигантские одуванчики.
— Ну, идемте смотреть город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и
часа три ходил с нею в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей
на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо, как солдат, отбивала шаг, в походке ее была та же неудержимость, как в словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
Потом он долго и внимательно смотрел
на циферблат стенных
часов очень выпуклыми и неяркими глазами. Когда профессор исчез, боднув головою воздух, заика поднял длинные руки, трижды мерно хлопнул ладонями, но повторил...
Рядом с нею села Марина, в пышном, сиреневого цвета платье, с буфами
на плечах, со множеством складок и оборок, которые расширяли ее мощное тело; против сердца ее, точно орден, приколоты маленькие
часы с эмалью.
Закрыв глаза, Лютов покачал головою, потом вытянул из кармана брюк стальную цепочку для ключей,
на конце ее болтались тяжелые золотые
часы.
Самгин стал слушать сбивчивую, неясную речь Макарова менее внимательно. Город становился ярче, пышнее; колокольня Ивана Великого поднималась в небо, как палец, украшенный розоватым ногтем. В воздухе плавал мягкий гул, разноголосо пели колокола церквей, благовестя к вечерней службе. Клим вынул
часы, посмотрел
на них.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она
на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за
час перед этим.
Его несколько тревожила сложность настроения, возбуждаемого девушкой сегодня и не согласного с тем, что он испытал вчера. Вчера — и даже
час тому назад — у него не было сознания зависимости от нее и не было каких-то неясных надежд. Особенно смущали именно эти надежды. Конечно, Лидия будет его женою, конечно, ее любовь не может быть похожа
на истерические судороги Нехаевой, в этом он был уверен. Но, кроме этого, в нем бродили еще какие-то неопределимые словами ожидания, желания, запросы.
— Эх ты, романтик, — сказал он, потягиваясь, расправляя мускулы, и пошел к лестнице мимо Туробоева, задумчиво смотревшего
на циферблат своих
часов. Самгину сразу стал совершенно ясен смысл этой длинной проповеди.
— Чай простынет, — заметила женщина. — Томилин взглянул
на стенные
часы и торопливо вышел, а она успокоительно сказала Климу...
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три
часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла
на пианино «Молитву девы», а в четыре шла берегом
на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Через
час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен
на него неодобрительно смотрели два лица, одно — сердитого человека с красной лентой
на шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной женщины с бровями в палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
Он тотчас поверил, что это так и есть, в нем что-то разорвалось, наполнив его дымом едкой печали. Он зарыдал. Лютов обнял его, начал тихонько говорить утешительное, ласково произнося имя Лидии; комната качалась, точно лодка,
на стене ее светился серебристо, как зимняя луна, и ползал по дуге, как маятник, циферблат
часов Мозера.
Через четверть
часа он, сидя
на стуле, ласточкой летал по комнате и говорил в трехбородое лицо с огромными глазами...
— Вы, Самгин, хорошо знаете Лютова? Интересный тип. И — дьякон тоже. Но — как они зверски пьют. Я до пяти
часов вечера спал, а затем они меня поставили
на ноги и давай накачивать! Сбежал я и вот все мотаюсь по Москве. Два раза сюда заходил…
Он был непоседлив; часто и стремительно вскакивал; хмурясь, смотрел
на черные
часы свои, закручивая реденькую бородку штопором, совал ее в изъеденные зубы, прикрыв глаза, болезненно сокращал кожу лица иронической улыбкой и широко раздувал ноздри, как бы отвергая некий неприятный ему запах.
Нельзя было понять, почему Спивак всегда подчеркивает Инокова, почему мать и Варавка явно симпатизируют ему, а Лидия
часами беседует с ним в саду и дружелюбно улыбается? Вот и сейчас улыбается, стоя у окна пред Иноковым, присевшим
на подоконник с папиросой в руке.
Ежедневно, в
час вечерней службы во храмах, к деревянным кладкам,
на которых висели колокола Оконишникова и других заводов, подходил пожилой человек в поддевке, в теплой фуражке.
А через три дня утром он стоял
на ярмарке в толпе, окружившей часовню,
на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его
на выставку в тот
час, когда будет царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный дом ярмарки и лучше посмотреть
на него там.
Он смотрел
на маленького в сравнении с ним царя и таких же небольших министров, озабоченно оттопырив губы, спрятав глаза под буграми бровей, смотрел
на них и
на золотые
часы, таявшие в руке его.
— Я
на минуту загляну к сыну, — сказала Спивак, уходя. Корвин вынул из кармана жилета золотые
часы.
Часы осенних вечеров и ночей наедине с самим собою, в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала
на себя все и всякие слова, эти
часы очень поднимали Самгина в его глазах. Он уже начинал думать, что из всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
А Стратонов, раскачивая
на цепочке золотые
часы, решительно сказал...
Были
часы, когда Климу казалось, что он нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в то же время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима
на себя как
на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще не встречал.
В такие
часы Самгин ощущал, что его наполняет и раздувает ветер унылой злости
на всех людей и даже — немного —
на себя самого.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского
на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти
часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
И через четверть
часа он, развалясь
на диване, в кабинете трактира, соединив разбегающиеся глаза
на лице Самгина, болтал, взвизгивая, усмехаясь, прихлебывая дорогое вино.
—
Час тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И много других, все отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно,
на журнал. Марксистский.
Любаша всегда стремилась куда-то, боялась опоздать, утром смотрела
на стенные
часы со страхом, а около или после полуночи, уходя спать, приказывала себе...
— Ну, кто же будет строить эту фабрику, где никого нет? Туда нужно ехать семь
часов на паршивых лошадях!
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо
на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес
на руках, охватив ими бедра свои.
Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя написать письмо матери, но
на бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая
на гравюры и фотографии.
Вспоминать о Лидии он запрещал себе, воспоминания о ней раздражали его. Как-то, в ласковый
час, он почувствовал желание подробно рассказать Варваре свой роман; он испугался, поняв, что этот рассказ может унизить его в ее глазах, затем рассердился
на себя и заодно
на Варвару.
«Уж не ревную ли?» — спросил себя Самгин, сердито взглянув
на стенные
часы.
Самгин возвратился в столовую, прилег
на диван, прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город,
часы пробили восемь.
Час до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен
на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
Варвара явилась после одиннадцати
часов. Он услышал ее шаги
на лестнице и сам отпер дверь пред нею, а когда она, не раздеваясь, не сказав ни слова, прошла в свою комнату, он, видя, как неверно она шагает, как ее руки ловят воздух, с минуту стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
Вошел доктор Любомудров с
часами в руках, посмотрел
на стенные
часы и заявил...
Потом он должен был стоять более
часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
В шесть
часов утра они уже сидели
на чумазом баркасе, спускаясь по Волге, по радужным пятнам нефти,
на взморье; встречу им, в сухое, выцветшее небо, не торопясь поднималось солнце, похожее
на лицо киргиза. Трифонов называл имена владельцев судов, стоявших
на якорях, и завистливо жаловался...
Ходил он наклонив голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот, левая рука его всегда играла кистью брелоков
на цепочке
часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась в воздухе, широкая ладонь плавала в нем, как небольшой лещ.
Когда Самгин вышел
на Красную площадь,
на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега.
На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что
на этой площади, за
час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
Кутузов встал, вынул из кармана толстые, как луковица, серебряные
часы, взглянул
на них, взвесил
на ладони.
В день объявления войны Японии Самгин был в Петербурге, сидел в ресторане
на Невском, удивленно и чуть-чуть злорадно воскрешая в памяти встречу с Лидией.
Час тому назад он столкнулся с нею лицом к лицу, она выскочила из двери аптеки прямо
на него.
Через
час он сидел в маленькой комнатке у постели,
на которой полулежал обложенный подушками бритоголовый человек с черной бородой, подстриженной
на щеках и раздвоенной
на подбородке белым клином седых волос.
Через два
часа Клим Самгин сидел
на скамье в парке санатории, пред ним в кресле
на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее
на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы
на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала
на животе, который поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...