Неточные совпадения
— У
тебя в доме, Иван, глупо, как в армянском анекдоте: все в десять раз больше. Мне
на ночь зачем-то дали две подушки и две свечи.
—
Ты зачем наврал про тетку? Тетки-то не было. Дронов сердито взглянул
на него и, скосив глаза, ответил...
—
Ты что, Клим? — быстро спросила мать, учитель спрятал руки за спину и ушел, не взглянув
на ученика.
— Отец жалуется, что любить трудно. Он даже кричал
на маму: пойми, дура, ведь я
тебя люблю. Видишь?
—
Ты что не играешь? — наскакивал
на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима...
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила
ты, кроме отца, а отец вчера уехал
на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
— Одной из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, — помнишь, я
тебе и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла и вражды
на земле. Это, брат, самая удачная попытка человека совершенно оправдать себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия, и создает всеобъемлющую истину…
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «Я люблю
тебя», — но она не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя за бороду, сел
на постель, шутливо говоря...
—
Тебе пора
на урок, к Томилину.
Ты, конечно, не станешь рассказывать ему об этих глупостях.
— Это — Ржига. И — поп. Вредное влияние будто бы. И вообще — говорит —
ты, Дронов, в гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и — вот… Томилин доказывает, что все люди
на земле — случайное явление.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели.
Ты так не похож
на них.
Ты должен знать, что я верю в твою разумность и не боюсь за
тебя. Я думаю, что
тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
—
Тебе сколько — тридцать пять, семь? Моложава, — говорил Яков Самгин и, вдруг замолчав, вынул из кармана пиджака порошок, принял его, запил водою и, твердо поставив стакан
на стол, приказал Климу...
— Чудачок! Ведь за деньги, которые
ты тратишь
на меня,
ты мог бы найти девушку красивее и моложе, чем я!
—
На мамашу — не сердись, она о
тебе заботливая. Во всем городе я знаю всего трех матерей, которые так о сыновьях заботятся.
—
Ты в бабью любовь — не верь.
Ты помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко
на улице, как они злобно да завистно глядят одна
на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие
на земле живут.
— А
ты не балуй, Николаич!
На что дробить кирпич?
— За лето
ты как-то поблек, стал вялым и вообще не похож
на себя.
— Ну, а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно
на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал о нем. Такое, знаешь, житие. Именно — житие, а не жизнь.
Ты, конечно, знаешь, что он снова арестован в Саратове?
— Верю, что
ты возвратишься со щитом, а не
на щите, — сказала она, усмехаясь недоброй усмешкой.
— Это у них каждую субботу.
Ты обрати внимание
на Кутузова, — замечательно умный человек! Туробоев тоже оригинал, но в другом роде. Из училища правоведения ушел в университет, а лекций не слушает, форму не носит.
С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне,
на «
ты», а иногда ласково называл ее — тетя Лиза, хотя она была старше его, вероятно, только года
на два —
на три. Нехаеву он не замечал, но внимательно и всегда издали прислушивался к ее спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.
— Что ж
ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал…
Тебя считали серьезно думающим человеком, а
ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как
тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого
на уме — у пьяного
на языке».
— Но — разве она не писала
тебе, что не хочет учиться в театральной школе, а поступает
на курсы? Она уехала домой недели две назад…
—
Ты — философ,
на все смотришь спокойно…
«Как простодушен он», — подумал Клим. — Хорошее лицо у
тебя, — сказал он, сравнив Макарова с Туробоевым, который смотрел
на людей взглядом поручика, презирающего всех штатских. — И парень
ты хороший, но, кажется, сопьешься.
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это только
на словах путаю, а в душе все ясно.
Ты пойми: она удержала меня где-то
на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она — есть!
—
Тебе трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы. Пошли пешком, не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит
на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
—
Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала
на этом. Что могла бы я сказать ему?
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье.
Ты знаешь: она поняла, что у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть
на себя как
на что-то исключительное и, может быть, выучится… уважать людей.
— Вера, — чаю, пожалуйста! В половине восьмого заседание. Субсидию
тебе на школу город решил дать, слышишь?
— Подумайте, — он говорит со мною
на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как?
Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Я его мало знаю. И не люблю. Когда меня выгнали из гимназии, я думал, что это по милости Дронова, он донес
на меня. Даже спросил недавно: «
Ты донес?» — «Нет», — говорит. — «Ну, ладно. Не
ты, так — не
ты. Я спрашивал из любопытства».
— А
ты заметил, что, декламируя, она становится похожа
на рыбу? Ладони держит, точно плавники.
— Что
ты находишь в Роденбахе? Это — пена плохого мыла,
на мой взгляд.
— Меньше всего
ты похож
на кавалера де-Грие. Я тоже не Манон.
—
Ты приехал
на все лето?
—
Ты — не бойся! Я все равно заплачу деньги и
на водку прибавлю. Только скажи прямо: обманул?
«Здоровая психика у
тебя, Клим! Живешь
ты, как монумент
на площади, вокруг — шум, крик, треск, а
ты смотришь
на все, ничем не волнуясь».
— Бог мой, это, кажется, не очень приятная дама! — усталым голосом сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как
на базаре. Впрочем, она не похожа
на еврейку.
Тебе не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.
— Шел бы
ты, брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас — излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров — тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов — нет, строить не умеем. Учись
на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один брат — строит, другой — разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
Он весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя по лесу, не желая никого видеть, и все время видел себя
на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи
на губах,
на щеках своих и слышал свой голос: «Я
тебя люблю».
— Эх
ты, романтик, — сказал он, потягиваясь, расправляя мускулы, и пошел к лестнице мимо Туробоева, задумчиво смотревшего
на циферблат своих часов. Самгину сразу стал совершенно ясен смысл этой длинной проповеди.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, —
ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции!
Ты — подумай: ведь она старше меня
на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Отлично! — закричал он, трижды хлопнув ладонями. — Превосходно, но — не так! Это говорил не итальянец, а — мордвин. Это — размышление, а не страсть, покаяние, а не любовь! Любовь требует жеста. Где у
тебя жест? У
тебя лицо не живет! У
тебя вся душа только в глазах, этого мало! Не вся публика смотрит
на сцену в бинокль…
— Эх, Диомидов, если б
тебе отрастить бородку да кудри подстричь, — вот и готов
ты на роль самозванца. Вполне готов!
— Возьмем
на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают:
ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
—
Усмехнулся Иисус в бородку,
Говорит он мужику любовно:
— Я ведь
на короткий срок явился,
Чтоб узнать: чего
ты, Вася, хочешь?
— А ужасный разбойник поволжский, Никита, узнав, откуда у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером
на небо и говорит Христу: «
Ты, Христос, неправильно сделал, я за рубль
на великие грехи каждую неделю хожу, а
ты его лентяю подарил, гуляке, — нехорошо это!»
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что
ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит,
на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...