Неточные совпадения
Они и тем еще похожи были друг
на друга, что все покорно слушали сердитые
слова Марии Романовны и, видимо, боялись ее.
Незаметно и неожиданно, где-нибудь в углу, в сумраке, возникал рыжий человек, учитель Клима и Дмитрия, Степан Томилин; вбегала всегда взволнованная барышня Таня Куликова, сухонькая, со смешным носом, изъеденным оспой; она приносила книжки или тетрадки, исписанные лиловыми
словами, наскакивала
на всех и подавленно, вполголоса торопила...
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ
слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая
на задние ноги, и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
Варавка говорил немного и
словами крупными, точно
на вывесках.
Тяжелый нос бабушки обиженно краснел, и она уплывала медленно, как облако
на закате солнца. Всегда в руке ее французская книжка с зеленой шелковой закладкой,
на закладке вышиты черные
слова...
— Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После этих
слов Клим спокойно шел в свою комнату, зная, что он сделал то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание
на него.
Придумала скучную игру «Что с кем будет?»: нарезав бумагу маленькими квадратиками, она писала
на них разные
слова, свертывала квадратики в тугие трубки и заставляла детей вынимать из подола ее по три трубки.
На билетиках Клима оказались
слова...
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий
на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно.
Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись
на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
По настоянию деда Акима Дронов вместе с Климом готовился в гимназию и
на уроках Томилина обнаруживал тоже судорожную торопливость, Климу и она казалась жадностью. Спрашивая учителя или отвечая ему, Дронов говорил очень быстро и как-то так всасывая
слова, точно они, горячие, жгли губы его и язык. Клим несколько раз допытывался у товарища, навязанного ему Настоящим Стариком...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом
на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя
на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными
словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Вечером, войдя в гостиную, когда мама собиралась играть
на рояле, Клим услыхал грубые
слова Томилина...
Она записала эти
слова на обложке тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не попав в яму ее памяти, они сгорели в печи. Это Варавка говорил...
Неохотно и немного поговорив о декабристах, отец вскочил и ушел, насвистывая и вызвав у Клима ревнивое желание проверить его
слова. Клим тотчас вошел в комнату брата и застал Дмитрия сидящим
на подоконнике.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал
на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые
слова...
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое
слово Клима. Прогулка
на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа
на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел
на Лидию, не находя
слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая
слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Перед этим он стал говорить меньше, менее уверенно, даже как будто затрудняясь в выборе
слов; начал отращивать бороду, усы, но рыжеватые волосы
на лице его росли горизонтально, и, когда верхняя губа стала похожа
на зубную щетку, отец сконфузился, сбрил волосы, и Клим увидал, что лицо отцово жалостно обмякло, постарело.
Когда дедушка, отец и брат, простившийся с Климом грубо и враждебно, уехали, дом не опустел от этого, но через несколько дней Клим вспомнил неверующие
слова, сказанные
на реке, когда тонул Борис Варавка...
Затем снова начинал смешить нелепыми
словами, комическими прыжками и подмигивал жене своей, которая самозабвенно, с полусонной улыбкой
на кукольном лице, выполняла фигуры кадрили.
Это так смутило его, что он забыл ласковые
слова, которые хотел сказать ей, он даже сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку
на плечи его и привлекла к себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
— Слепцы! Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову вас
на дело добра и любви. Я говорю священными
словами учителя моего: опроститесь, будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу показалось, что, несмотря
на радость, с которой писатель встретил дядю, он боится его, как ученик наставника. А сиповатый голос дяди Якова стал сильнее, в
словах его явилось обилие рокочущих звуков.
Клим взглянул
на нее почти с досадой; она сказала как раз то, что он чувствовал, но для чего не нашел еще
слов.
— Не понимаю, — сказала Лидия, подняв брови, а Клим, рассердясь
на себя за
слова,
на которые никто не обратил внимания, сердито пробормотал...
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые
слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя
на стуле плечо в плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в себе решимости
на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Оно усилилось после
слов матери, подсказавших ему, что красоту Алины можно понимать как наказание, которое мешает ей жить, гонит почти каждые пять минут к зеркалу и заставляет девушку смотреть
на всех людей как
на зеркала.
Он сказал несколько
слов еще более грубых и заглушил ими спор, вызвав общее смущение, ехидные усмешки, иронический шепот. Дядя Яков, больной, полулежавший
на диване в груде подушек, спросил вполголоса, изумленно...
Во флигеле Клим чувствовал себя все более не
на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу, было с детства знакомо ему, все
слова звучали пусто, ничего не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя не слышать их.
Его уже давно удручали эти
слова, он никогда не слышал в них ни радости, ни удовольствия. И все стыднее были однообразные ласки ее, заученные ею, должно быть,
на всю жизнь. Порою необходимость в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к себе.
Но
на этот раз знакомые
слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела у комода, перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы. Красное лицо ее казалось гневным.
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с плеч до ушей. Он ушел, не взглянув
на Маргариту, не сказав ей ни
слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
А вспомнив ее
слова о трех заботливых матерях, подумал, что, может быть,
на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое таких же, как он.
Клим знал, что
на эти вопросы он мог бы ответить только
словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился
на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову
на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Клим вспомнил
слова Маргариты о матери и, швырнув книгу
на пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее
слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а
на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Это — хорошие русские люди, те, которые веруют, что логикой
слов можно влиять
на логику истории.
Она задохнулась, видимо, не в силах выговорить какое-то
слово, ее смуглое лицо покраснело и даже вспухло,
на глазах показались слезы; перекинув легкое тело свое
на колени, она шептала...
— Ну, идемте смотреть город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и часа три ходил с нею в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей
на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо, как солдат, отбивала шаг, в походке ее была та же неудержимость, как в
словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
Клим посмотрел
на Кутузова с недоумением: неужели этот мужик, нарядившийся студентом, — марксист? Красивый голос Кутузова не гармонировал с читающим тоном, которым он произносил скучные
слова и цифры. Дмитрий помешал Климу слушать...
Марина смотрела
на него с нескрываемой враждебностью, Нехаева кратко, но неохотно соглашалась с его
словами, а Спивак беседовала с ним редко и почти всегда вполголоса.
Говорила она неутомимо, смущая Самгина необычностью суждений, но за неожиданной откровенностью их он не чувствовал простодушия и стал еще более осторожен в
словах.
На Невском она предложила выпить кофе, а в ресторане вела себя слишком свободно для девушки, как показалось Климу.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу
на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее
слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Говорила она то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти, только другими
словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие
слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки
на лакированную плоскость.
Дома она обнаружила и в
словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как птица, когда она прячет голову под крыло, и, глядя не
на Самгина, а куда-то под мышку себе, говорила...
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что
слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин
на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел
на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Она стала молчаливее и говорила уже не так жарко, не так цветисто, как раньше. Ее нежность стала приторной, в обожающем взгляде явилось что-то блаженненькое. Взгляд этот будил в Климе желание погасить его полуумный блеск насмешливым
словом. Но он не мог поймать минуту, удобную для этого; каждый раз, когда ему хотелось сказать девушке неласковое или острое
слово, глаза Нехаевой, тотчас изменяя выражение, смотрели
на него вопросительно, пытливо.
Его особенно занимали споры
на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя, делает его орудием своим, своей жертвой? Мысль, что он, Самгин, может быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные
слова Нехаевой...
«В московском шуме человек слышней», — подумал Клим, и ему было приятно, что
слова сложились как поговорка. Покачиваясь в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно человек, возвратившийся
на родину из чужой страны.