Неточные совпадения
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их
на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками, кричал в окна домов,
на рабочих,
на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился
на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
Пришел я, хочу сесть, а он пододвигает мне странного вида легкий стульчик,
на тонких, золоченых ножках, с бархатным
сидением: садитесь пожалуйста!
Народ подпрыгивал, размахивая руками, швырял в воздух фуражки, шапки. Кричал он так, что было совершенно не слышно, как пара бойких лошадей губернатора Баранова бьет копытами по булыжнику. Губернатор торчал в экипаже, поставив колено
на сиденье его, глядя назад, размахивая фуражкой, был он стального цвета, отчаянный и героический, золотые бляшки орденов блестели
на его выпуклой груди.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал
на краешке
сидения экипажа, одной рукой упирался в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал головой направо, налево и улыбался, глядя в бесчисленные кругло открытые, зубастые рты, в красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
Шли десятки тысяч рабочих к бронзовому царю, дедушке голубоглазого молодого человека, который, подпрыгивая
на сиденье коляски, скакал сквозь рев тысяч людей, виновато улыбаясь им.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку с окном в сад; окно было кривенькое, из четырех стекол, одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка
на комоде, флаконы, коробочки, зеркало
на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные
сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
В маленьких санках, едва помещаясь
на сиденье, промчался бывший патрон Самгина, в мохнатой куньей шапке; черный жеребец, вскидывая передние ноги к свирепой морде своей, бил копытами мостовую, точно желая разрушить ее.
Широко открылась дверь, вошел Лютов с танцующей свечкой в руке, путаясь в распахнутом китайском халате; поставил свечку
на комод, сел
на ручку кресла, но покачнулся и, съехав
на сиденье, матерно выругался.
Там у стола сидел парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светло-серых глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой — за
сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала
на деревянном стуле.
Она — не ждала. Откинувшись
на спинку дивана, упираясь руками в
сиденье и разглядывая Самгина удивленно, она говорила...
В темноте Самгин наткнулся
на спинку какой-то мебели, нащупал шершавое
сиденье, осторожно уселся. Здесь было прохладнее, чем наверху, но тоже стоял крепкий запах пыли.
Бердников любезно предложил ему сесть рядом, Попов, с сигарой в зубах, сел
на переднее
сиденье, широко расставив ноги.
— Да, конечно! Да, да, — согласился Самгин и, возвратясь к Варваре, увидал: она сидит
на полу, упираясь в него руками, прислонясь спиною к
сиденью кресла и высоко закинув голову.
Неточные совпадения
Левин быстро повернулся и ушел от него в глубь аллеи и продолжал один ходить взад и вперед. Скоро он услыхал грохот тарантаса и увидал из-за деревьев, как Васенька, сидя
на сене (
на беду не было
сиденья в тарантасе) в своей шотландской шапочке, подпрыгивая по толчкам, проехал по аллее.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге, ни к
сиденью на месте, видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув
на него, опять продолжать свою дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке
на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых
на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное
сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами
на пальцах и даже
на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
На другой день после описанных мною происшествий, в двенадцатом часу утра, коляска и бричка стояли у подъезда. Николай был одет по-дорожному, то есть штаны были всунуты в сапоги и старый сюртук туго-натуго подпоясан кушаком. Он стоял в бричке и укладывал шинели и подушки под
сиденье; когда оно ему казалось высоко, он садился
на подушки и, припрыгивая, обминал их.
Разница была только в том, что вместо
сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег
на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей.