Неточные совпадения
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал
на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову
на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что
сегодня говорила бабушка
на уроке закона божия?
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные
на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря
на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты
на черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но
сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и так неловко, что девичьи груди ее лежали
на краю стола. Климу было неприятно видеть это.
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что
сегодня он смотрит
на девушку не своими глазами; нет, она ничем не похожа
на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он не мог понять, приятно ли это ему или неприятно.
Он был очень недоволен этой встречей и самим собою за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая речи его, он старался догадаться: о чем вот уж три дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они
сегодня внезапно уехали
на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется, плакала, у нее усталые глаза; Лидия, озабоченно ухаживая за нею, сердито покусывает губы.
— Совершенно.
Сегодня уехала
на дачу вместе с невестой вашей…
— Сегодня-с? — со свистом спросил Лютов и привстал, упираясь руками в ручки кресла. Но тотчас же опустился, сказав: — Невзирая
на дурную погоду?
Его несколько тревожила сложность настроения, возбуждаемого девушкой
сегодня и не согласного с тем, что он испытал вчера. Вчера — и даже час тому назад — у него не было сознания зависимости от нее и не было каких-то неясных надежд. Особенно смущали именно эти надежды. Конечно, Лидия будет его женою, конечно, ее любовь не может быть похожа
на истерические судороги Нехаевой, в этом он был уверен. Но, кроме этого, в нем бродили еще какие-то неопределимые словами ожидания, желания, запросы.
—
Сегодня знакомлю редакцию с культурными силами города.
На семьдесят тысяч жителей оказалось четырнадцать сил, н-да, брат! Три силы состоят под гласным надзором полиции, а остальные, наверное, почти все под негласным. Зер комиш… [Очень смешно (нем.).]
Сегодня она была особенно похожа
на цыганку: обильные, курчавые волосы, которые она никогда не могла причесать гладко, суховатое, смуглое лицо с горячим взглядом темных глаз и длинными ресницами, загнутыми вверх, тонкий нос и гибкая фигура в юбке цвета бордо, узкие плечи, окутанные оранжевой шалью с голубыми цветами.
Со стен смотрели
на Самгина лица mademoiselle Клерон, Марс, Жюдик и еще многих женщин, он освещал их, держа лампу в руке, и
сегодня они казались более порочными, чем всегда.
Самгин возвратился в столовую, прилег
на диван, прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен
на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился,
сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным
сегодня.
Он усмехался, слушая наивные восторги, и опасливо смотрел через очки вниз. Спуск был извилист, крут, спускались
на тормозах, колеса отвратительно скрежетали по щебню. Иногда серая лента дороги изгибалась почти под прямым углом; чернобородый кучер туго натягивал вожжи, экипаж наклонялся в сторону обрыва, усеянного острыми зубами каких-то необыкновенных камней. Это нервировало, и Самгин несколько раз пожалел о том, что
сегодня Варвара разговорчива.
— В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть, лежит. Просили они
на посев — не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а
сегодня — воскресенье.
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто.
Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не
на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
— Из суда зайдите ко мне, я
сегодня не выхожу, нездоров.
На этой неделе вам придется съездить в Калугу.
Несмотря
на раннюю пору, людей
на улице было много, но казалось, что
сегодня они двигаются бесцельно и более разобщенно, чем всегда.
Этот парень, давно знакомый, еще утром
сегодня был добродушен, весел, услужлив, а теперь круглое лицо его странно обсохло, заострилось, точно после болезни; он посматривал
на Самгина незнакомым взглядом и вполголоса говорил...
В центре толпы, с флагом
на длинном древке, стоял Корнев, голова его была выше всех. Самгин отметил, что
сегодня у Корнева другое лицо, не столь сухое и четкое, как всегда, и глаза — другие, детские глаза.
— Не надо сердиться, господа! Народная поговорка «Долой самодержавие!»
сегодня сдана в архив, а «Боже, царя храни», по силе свободы слова, приобрело такое же право
на бытие, как, например, «Во лузях»…
— Их
сегодня,
на Каланчевской, разогнали, как собак…
— Пушка — инструмент, кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно сказал Яков, закусив губу и натягивая
на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел
на нее. — Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное слово, он усмешливо взглянул
на Клима. — Так что… — тут Яков какое-то слово проглотил, — так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь:
сегодня мы отсюда уйдем.
У ворот своего дома стоял бывший чиновник казенной палаты Ивков, тайный ростовщик и сутяга, — стоял и смотрел в небо, как бы нюхая воздух. Ворон и галок в небе
сегодня значительно больше. Ивков, указывая пальцем
на баррикаду, кричит что-то и смеется, — кричит он штабс-капитану Затесову, который наблюдает, как дворник его, сутулый старичок, прилаживает к забору оторванную доску.
—
Сегодня — пою! Ой, Клим, страшно! Ты придешь? Ты — речи народу говорил? Это тоже страшно? Это должно быть страшнее, чем петь! Я ног под собою не слышу, выходя
на публику, холод в спине, под ложечкой — тоска! Глаза, глаза, глаза, — говорила она, тыкая пальцем в воздух. — Женщины — злые, кажется, что они проклинают меня, ждут, чтоб я сорвала голос, запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
— Приехала
сегодня из Петербурга и едва не попала
на бомбу; говорит, что видела террориста, ехал
на серой лошади, в шубе, в папахе. Ну, это, наверное, воображение, а не террорист. Да и по времени не выходит, чтоб она могла наскочить
на взрыв. Губернатор-то — дядя мужа ее. Заезжала я к ней, — лежит, нездорова, устала.
И вдруг понял, что если он
сегодня, здесь заговорит о себе, — он скажет что-то похожее
на слова, сказанные ею о Безбедове.
Мужики повернулись к Самгину затылками, — он зашел за угол конторы, сел там
на скамью и подумал, что мужики тоже нереальны, неуловимы: вчера показались актерами, а
сегодня — совершенно не похожи
на людей, которые способны жечь усадьбы, портить скот. Только солдат, видимо, очень озлоблен. Вообще это — чужие люди, и с ними очень неловко, тяжело. За углом раздался сиплый голос Безбедова...
Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января
на темных улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, — во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а
сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но — не только им.
—
Сегодня он — между прочим — сказал, что за хороший процент банкир может дать денег хоть
на устройство землетрясения. О банкире — не знаю, но Захар — даст. Завтракать — рано, — сказала она, взглянув
на часы. — Чаю хочешь? Еще не пил? А я уже давно…
Мы — кочевой народ,
на полях мысли не так давно у Лаврова с Михайловским паслись, вчерась у Фридриха Ницше,
сегодня вот травку Карла Маркса жуем и отрыгаем.
— «Хоть гирше, та инше», — сказал Дронов, появляясь в двери. — Это — бесспорно, до этого — дойдем. Прихрамывая
на обе ноги по очереди, —
сегодня на левую, завтра —
на правую, но дойдем!
Самгину все анекдоты казались одинаково глупыми. Он видел, что
сегодня ему не удастся побеседовать с Таисьей, и хотел уйти, но его заинтересовала речь Розы Грейман. Роза только что пришла и, должно быть, тоже принесла какую-то новость, встреченную недоверчиво. Сидя
на стуле боком к его спинке, держась за нее одной рукой, а пальцем другой грозя Хотяинцеву и Говоркову, она говорила...
А
сегодня, в тревожном шуме речей коллег своих, он вдруг поймал себя
на том, что, слушая отчаянные крики фрачников, он ведет счет новым личностям, которые неприемлемы для него, враждебны ему.