Неточные совпадения
— Одумайтесь, Варавка!
Вы стоите
на границе предательства!
— Держите ее, что
вы? — закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену, положил
на постель, а сам сел
на ноги ее, сказав кому-то...
На этот вопрос он не умел ответить. Иногда он говорил ей
вы, не замечая этого, она тоже не замечала.
— Все
вы — злые! — воскликнула Люба Сомова. — А мне эти люди нравятся; они — точно повара
на кухне перед большим праздником — пасхой или рождеством.
— Слепцы!
Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову
вас на дело добра и любви. Я говорю священными словами учителя моего: опроститесь, будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную
вами, ослепляющую
вас.
—
Вы помните Лидию Варавку? — спросил Клим. Туробоев ответил не сразу и глядя
на дым своей папиросы...
— Мысль о вредном влиянии науки
на нравы — старенькая и дряхлая мысль. В последний раз она весьма умело была изложена Руссо в 1750 году, в его ответе Академии Дижона. Ваш Толстой, наверное, вычитал ее из «Discours» Жан-Жака. Да и какой
вы толстовец, Туробоев?
Вы просто — капризник.
— А
вы как смотрите
на толстовство?
—
Вы, Кутузов, пророчествуете.
На мой взгляд, пророки говорят о будущем лишь для того, чтоб порицать настоящее.
— Распылите
вы себя
на иронии, дешевое дело!
—
На извозчике
вам будет еще холоднее.
—
Вы похожи
на «гуляй-город».
—
Вы бы писали прозу,
на прозе больше заработаете денег и скорее славу.
— Но, по вере вашей, Кутузов,
вы не можете претендовать
на роль вождя. Маркс не разрешает это, вождей — нет, историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и мир».
—
На все вопросы, Самгин, есть только два ответа: да и нет.
Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства людей, но до сего дня никому еще не удавалось осуществить его.
— Подруги упрекают меня, дескать — польстилась девушка
на деньги, — говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. — Особенно язвит Лидия, по ее законам необходимо жить с милым и чтобы — в шалаше. Но — я бытовая и водевильная, для меня необходим приличный домик и свои лошади. Мне заявлено: «У
вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма». Это сказал не кто-нибудь, а — сам, он, который сочиняет драмы. А с милым без драмы — не прожить, как это доказано в стихах и прозе…
— Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется: если заговоришь с ним как-то иначе, он посадит меня
на колени себе, обнимет и начнет допрашивать:
вы — что такое?
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся
на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко
на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их же сотвориша семя Адамово».
На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал. Так вот как надо понимать, Лидочка, а
вы…
— Позвольте, позвольте! — пронзительно вскрикивал он. —
Вы признали, что промышленность страны находится в зачаточном состоянии, и, несмотря
на это, признаете возможным, даже необходимым, внушать рабочим вражду к промышленникам?
— Как
вам угодно. Если у нас князья и графы упрямо проповедуют анархизм — дозвольте и купеческому сыну добродушно поболтать
на эту тему! Разрешите человеку испытать всю сладость и весь ужас — да, ужас! — свободы деяния-с. Безгранично разрешите…
— Как
вам нравится Лютов? — спросил Клим Туробоева, присевшего
на перила террасы. — Оригинален?
— Вчера,
на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я, говорит, думал, что
вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как же это так — просто? Просто людей — не бывает».
— Он дает
вам денег
на газету?
— Говорила я
вам, что Кутузов тоже арестован? Да, в Самаре,
на пароходной пристани. Какой прекрасный голос, не правда ли?
— Красота — распутна. Это, должно быть, закон природы. Она скупа
на красоту и потому, создав ее, стремится использовать как можно шире.
Вы что молчите?
—
Вы — верующий? — тихо спросил Диомидов Клима, но Варвара зашипела
на него.
— Это
вы из астрономии. А может быть, мир-то весь
на этой звезде и держится, она — последняя скрепа его, а
вы хотите…
вы чего хотите?
— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет, дайте ему оглядеться!
Вы на глаза его,
на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
—
На сей вечер хотел я продолжать
вам дальше поучение мое, но как пришел новый человек, то надобно, вкратцах, сказать ему исходы мои, — говорил он, осматривая слушателей бесцветными и как бы пьяными глазами.
—
Вас боится, — шепнул Климу сосед и стал плевать
на окурок папиросы.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У
вас, говорит,
на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно
вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
—
На этом я — согласен с
вами. Вообще — плоть будто бы
на противоречиях зиждется, но, может быть, это потому, что пути слияния ее с духом еще неведомы нам…
— Расстригут меня — пойду работать
на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались
вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Зачем
вы пошли? — строго спросил Клим, вдруг догадавшись, зачем Маракуев был
на Ходынском поле переряженным в костюм мастерового.
—
На днях купец, у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно
вам, чтоб они умирали?» — «А блин, говорит, особенно хорош
на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
—
Вы, Самгин, хорошо знаете Лютова? Интересный тип. И — дьякон тоже. Но — как они зверски пьют. Я до пяти часов вечера спал, а затем они меня поставили
на ноги и давай накачивать! Сбежал я и вот все мотаюсь по Москве. Два раза сюда заходил…
—
Вы, Тимофей Степанович, правильно примечаете: в молодом нашем поколении велик назревает раскол. Надо ли сердиться
на это? — спросил он, улыбаясь янтарными глазками, и сам же ответил в сторону редактора...
— Не плохо, благодарю
вас, — ответил Дронов, сильно подчеркнув местоимение, и этим смутил Клима. Дальше оба говорили
на «
вы», а прощаясь, Дронов сообщил...
— Кучер Михаил кричит
на людей, а сам не видит, куда нужно ехать, и всегда боишься, что он задавит кого-нибудь. Он уже совсем плохо видит. Почему
вы не хотите полечить его?
— Подкидышами живу, — очень бойко и шумно говорил Иван. — Фельетонист острит: приносите подкидышей в натуре, контора будет штемпеля ставить
на них, а то
вы одного и того же подкидыша пять раз продаете.
— Помните
вы его трагический вопль о необходимости «делать огромные усилия ума и совести для того, чтоб построить жизнь
на явной лжи, фальши и риторике»?
— Шабаш! Поссорился с Варавкой и в газете больше не работаю! Он там
на выставке ходил, как жадный мальчуган по магазину игрушек. А Вера Петровна — точно калуцкая губернаторша, которую уж ничто не может удивить.
Вы знаете, Самгин, Варавка мне нравится, но — до какого-то предела…
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике! И даже — о социализме,
на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А
вы что думаете об этом, смею спросить?
—
Вы близко знали арестованных? — спросила Спивак, пристально взглянув
на Клима.
— Да, конечно, богатеем — судорожно, — согласно проговорил Кутузов. — Жалею, что не попал в Нижний,
на выставку.
Вы, Самгин, в статейке вашей ловко намекнули про Одиссея. Конечно, рабочий класс свернет головы женихам, но — пока невесело!
Если
вы на такой героизм не способны — отойдите в сторону.
«Мастеровой революции — это скромно. Может быть, он и неумный, но — честный. Если
вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб
на них крикнули: да что
вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый человек имеет право
на самозащиту. Козлов — прав…»
— Оторвана? — повторил Иноков, сел
на стул и, сунув шляпу в колени себе, провел ладонью по лицу. — Ну вот, я так и думал, что тут случилась какая-то ерунда. Иначе, конечно,
вы не стали бы читать. Стихи у
вас?
— Да, — согласился Клим. — Именно — паук. Не могу вспомнить: бежал я за
вами или остался
на месте?
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая
на ходу шляпой пыль с брюк. —
Вам кажется, что
вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их знает!