Неточные совпадения
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец чувствовал себя виноватым в
том, что дал сыну неудачное имя, бабушка,
находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам
находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два
тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится.
Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился
тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после
того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли
найти.
Но, не слушая или не слыша возражений, толстовец искусно — как
находил Клим — изображал жуткую картину: безграничная, безмолвная
тьма, в ней, золотыми червячками, дрожат, извиваются Млечные Пути, возникают и исчезают миры.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем,
нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее,
то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
— В мире идей необходимо различать
тех субъектов, которые ищут, и
тех, которые прячутся. Для первых необходимо
найти верный путь к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях, которые прячутся.
Клим взглянул на нее почти с досадой; она сказала как раз
то, что он чувствовал, но для чего не
нашел еще слов.
Клим тоже чувствовал это стремление, и,
находя его своекорыстным, угрожающим его личной свободе, он выучился вежливо отмалчиваться или полусоглашаться каждый раз, когда подвергался натиску
того или другого вероучителя.
Над столом мелькали обезьяньи лапки старушки, безошибочно и ловко передвигая посуду, наливая чай, не умолкая шелестели ее картавые словечки, — их никто не слушал. Одетая в сукно мышиного цвета, она
тем более напоминала обезьяну. По морщинам темненького лица быстро скользили легкие улыбочки. Клим
нашел улыбочки хитрыми, а старуху неестественной. Ее говорок тонул в грубоватом и глупом голосе Дмитрия...
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья, в ее блуждающих руках Клим
нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда
та была подростком тринадцати — четырнадцати лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и кожу груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.
Клим замолчал,
найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о
том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль человека, зараженного пессимизмом, играла для
того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба на кого-то. Трудно было понять: на Нехаеву или на себя? Или на что-то неуловимое, что не позволяет ему
найти точку опоры?
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о
том, как трудно
найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не
находил ни одной удобной для него, да и не мог
найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они — чужие, не говоря о
том, что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за
то, что она не оценила моей любви. Она
нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
Самгин растерялся, он еще не умел утешать плачущих девиц и
находил, что Варвара плачет слишком картинно, для
того чтоб это было искренно. Но она и сама успокоилась, как только пришла мощная Анфимьевна и ласково, но деловито начала рассказывать...
Он мог бы сказать это, ибо уже не
находил в себе
того влечения к Лидии, которое так долго и хотя не сильно, однако настойчиво волновало его.
Комната наполнилась непроницаемой
тьмой, и Лидия исчезла в ней. Самгин, протянув руки, поискал ее, не
нашел и зажег спичку.
Он сам удивлялся
тому, что
находил в себе силу для такой бурной жизни, и понимал, что силу эту дает ему Лидия, ее всегда странно горячее и неутомимое тело.
«Осенние листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему людей и
находя, что они сдвинуты чем-то со своих естественных позиций. Каждый из них, для
того чтоб быть более ясным, требовал каких-то добавлений, исправлений. И таких людей мелькало пред ним все больше. Становилось совершенно нестерпимо топтаться в хороводе излишне и утомительно умных.
Рассказывая Спивак о выставке, о ярмарке, Клим Самгин почувствовал, что умиление, испытанное им, осталось только в памяти, но как чувство — исчезло. Он понимал, что говорит неинтересно. Его стесняло желание
найти свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме
того, он боялся попасть в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
— И, кроме
того, Иноков пишет невозможные стихи, просто, знаете, смешные стихи. Кстати, у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных поэтов, — не хотите ли посмотреть? Может быть,
найдете что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо понимаю новую поэзию…
Клим, давно заметив эту его привычку, на сей раз почувствовал, что Дронов не
находит для историка темных красок да и говорит о нем равнодушно, без оживления, характерного во всех
тех случаях, когда он мог обильно напудрить человека пылью своей злости.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать о глупости и хитрости рыб с
тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом человеке, а о себе самом думал с досадой,
находя, что он себя вел не так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
Знакомиться с писателем и барышней Самгин отказался и
нашел, что Дронов похож на хромого мужика с дач Варавки,
тот ведь тоже сватал.
Но, вспоминая, он каждый раз
находил в этом романе обидную незаконченность и чувствовал желание отомстить Лидии за
то, что она не оправдала смутных его надежд на нее, его представления о ней, и за
то, что она чем-то испортила в нем вкус женщины.
Были часы, когда Климу казалось, что он
нашел свое место, свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал, каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в
то же время хорошо показывал ему свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще не встречал.
Самгин
нашел, что и лицом и фигурой она напоминает мать, когда
той было лет тридцать.
Была в этой фразе какая-то внешняя правда, одна из
тех правд, которые он легко принимал, если
находил их приятными или полезными. Но здесь, среди болот, лесов и гранита, он видел чистенькие города и хорошие дороги, каких не было в России, видел прекрасные здания школ, сытый скот на опушках лесов; видел, что каждый кусок земли заботливо обработан, огорожен и всюду упрямо трудятся, побеждая камень и болото, медлительные финны.
Сравнивая свои чувствования с
теми, которые влекли его к Лидии, он
находил, что тогда инстинкт наивно и стыдливо рядился в романтические мечты и надежды на что-то необыкновенное, а теперь ничего подобного нет, а есть только вполне свободное и разумное желание овладеть девицей, которая сама хочет этого.
И, наконец, Клима несколько задевало
то, что, относясь к нему вообще внимательно, Гогин, однако, не обнаруживал попыток к сближению с ним. А к Любаше и Варваре он относился, как ребенок, у которого слишком много игрушек и он плохо отличает одну от другой. Варвара явно кокетничала с ним, и Самгин
находил, что в этом она заходит слишком далеко.
Толчки ветра и людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь, поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб идти в ногу с ним, снова путалась в юбке. Клим
находил, что Спивак идет деревянно, как солдат, и слишком высоко держит голову, точно она гордится
тем, что у нее умер муж. И шагала она, как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно шла за гробом тоже не склоняя голову, но она шла лучше.
— Такого дурака, каков здешний житель, — нигде не
найдете! Губернатора бы нам с плетью в руке, а
то — Тимофея Степановича Варавку в городские головы, он бы и песок в камень превратил.
Его волновал вопрос: почему он не может испытать ощущений Варвары? Почему не может перенести в себя радость женщины, — радость, которой он же насытил ее? Гордясь
тем, что вызвал такую любовь, Самгин
находил, что ночами он получает за это меньше, чем заслужил. Однажды он сказал Варваре...
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для
того, чтоб «предостеречь от ошибок», а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в
том, что оно не
нашло в себе сил продолжить дело народовольцев и позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
Самгин рассказывал ей о Кутузове, о
том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько о
том, чтоб
найти для себя устойчивое место в жизни, как о
том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая, подозревая во многих людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может быть, потому, что боялся быть понятым ими.
Самгин, слушая его, думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство
того слоя людей, который во всех других странах служит прочной опорой государства. Но он не любил думать о политике в терминах обычных, всеми принятых,
находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда
тот же доктор, усмехаясь, бормотал...
Самгин не слушал,
находя, что больше
того, что сказано, поручик не скажет.
Полураздетый, он стал раздеваться на ночь с
тем чувством, которое однажды испытал в кабинете доктора, опасаясь, что доктор
найдет у него серьезную болезнь.
Он очень живо, всей кожей вспомнил Никонову, сравнил ее с Дуняшей и
нашел, что
та была удобнее, а эта — лучше всех знает искусство наслаждения телом.
«Суть в
том, что я не могу
найти в жизни точку, которая притягивала бы меня всего целиком».
«Он делает не
то, что все, а против всех. Ты делаешь, не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты не можешь, не в силах осветить. Да и мысли твои — не твои.
Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя, никем до тебя не выражена?»
Кроме этого, он ничего не
нашел, может быть — потому, что торопливо искал. Но это не умаляло ни женщину, ни его чувство досады; оно росло и подсказывало: он продумал за двадцать лет огромную полосу жизни, пережил множество разнообразных впечатлений, видел людей и прочитал книг, конечно, больше, чем она; но он не достиг
той уверенности суждений,
того внутреннего равновесия, которыми, очевидно, обладает эта большая, сытая баба.
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», —
нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в
том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
Нашел папку с коллекцией нелегальных открыток, эпиграмм, запрещенных цензурой стихов и, хмурясь, стал пересматривать эти бумажки. Неприятно было убедиться в
том, как все они пресны, ничтожны и бездарны в сравнении с
тем, что печатали сейчас юмористические журналы.
Марина не возвращалась недели три, — в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные глаза его смотрели грустно, на вопросы он отвечал кратко и тихо; густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин
нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для
того, чтоб служить любовником Марины.
Самгин, поправив очки, взглянул на него; такие афоризмы в устах Безбедова возбуждали сомнения в глупости этого человека и усиливали неприязнь к нему. Новости Безбедова он слушал механически, как шум ветра, о них не думалось, как не думается о картинах одного и
того же художника, когда их много и они утомляют однообразием красок, техники. Он отметил, что анекдотические новости эти не вызывают желания оценить их смысл. Это было несколько странно, но он тотчас
нашел объяснение...
В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую
тему. В общем он
находил, что размышления Марины о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
На этот вопрос он не
нашел ответа и задумался о
том, что и прежде смущало его: вот он знает различные системы фраз, и среди них нет ни одной, внутренне сродной ему.