Неточные совпадения
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои
мысли точно и просто, подчеркивая
слова умеренными жестами очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Вера эта звучала почти в каждом
слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие
мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Все эти
мысли,
слова, впечатления доходили до сознания Клима сквозь другое.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее
слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная
мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим еще ждал, что она скажет ему, чем был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула
мысль: в
словах этой девушки есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его
мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их
слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
Более удачно гасились эти призрачные огни
словами большеголового составителя популярно-научных книжек; однажды во флигеле у Катина он пламенно доказывал, что
мысль и воля человека — явления электрохимические и что концентрация воль вокруг идеи может создавать чудеса, именно такой концентрацией следует объяснить наиболее динамические эпохи...
Но теперь, когда
мысли о смерти и любви облекались гневными
словами маленькой, почти уродливой девушки, Клим вдруг почувствовал, что эти
мысли жестоко ударили его и в сердце и в голову.
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные
слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «
Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое
слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог.
Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее
слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Все
мысли Клима вдруг оборвались,
слова пропали. Ему показалось, что Спивак, Кутузов, Туробоев выросли и распухли, только брат остался таким же, каким был; он стоял среди комнаты, держа себя за уши, и качался.
Его особенно занимали споры на тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя, делает его орудием своим, своей жертвой?
Мысль, что он, Самгин, может быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные
слова Нехаевой...
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в человека и опустошит его. Это — холодок такой. В нем исчезает все, все
мысли,
слова, память, разум — все! Остается в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
Он говорил осторожно, боясь, чтоб Лидия не услышала в его
словах эхо
мыслей Макарова, —
мыслей, наверное, хорошо знакомых ей.
Иногда его уже страшило это ощущение самого себя как пустоты, в которой непрерывно кипят
слова и
мысли, — кипят, но не согревают.
— Не понимаю, что связывает тебя с этим пьяницей. Это пустой человек, в котором скользят противоречивые, чужие
слова и
мысли. Он такой же выродок, как Туробоев.
Он видел, что общий строй ее
мысли сроден «кутузовщине», и в то же время все, что говорила она, казалось ему
словами чужого человека, наблюдающего явления жизни издалека, со стороны.
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в
мыслях и
словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
И вдруг Самгин почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное тело Лидия будет обнимать, может быть, уже обнимала? Эта
мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные
слова.
Он чувствовал, что в нем вспухают значительнейшие
мысли. Но для выражения их память злокозненно подсказывала чужие
слова, вероятно, уже знакомые Лидии. В поисках своих
слов и желая остановить шепот Лидии, Самгин положил руку на плечо ее, но она так быстро опустила плечо, что его рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала...
Это очень неловко сказано; он вообще неловок и в
словах и в
мыслях, вероятно, потому, что он — честный человек.
Охотно верилось, что все это настоящая правда ничем не прикрашенной жизни, которая хотя и допускает красиво выдуманные
мысли и
слова, но вовсе не нуждается в них.
Ему хотелось ответить какими-то вескими
словами, так, чтоб они остались в памяти ее надолго, но он был в мелких
мыслях, мелких, как мухи, они кружились бестолково, бессвязно; вполголоса он сказал...
«Ты был зеркалом, в котором я видела мои
слова и
мысли. Тем, что ты иногда не мешал мне спрашивать, ты очень помог мне понять, что спрашивать бесполезно».
Все это угнетало, навевая Самгину неприятные
мысли о тленности жизни, тем более неприятные, что они облекались в чужие
слова.
Затем он снова задумался о петербургском выстреле; что это: единоличное выступление озлобленного человека, или народники, действительно, решили перейти «от
слов к делу»? Он зевнул с
мыслью, что террор, недопустимый морально, не может иметь и практического значения, как это обнаружилось двадцать лет тому назад. И, конечно, убийство министра возмутит всех здравомыслящих людей.
«Наверное, так», — подумал он, не испытывая ни ревности, ни обиды, — подумал только для того, чтоб оттолкнуть от себя эти
мысли. Думать нужно было о
словах Варвары, сказавшей, что он себя насилует и идет на убыль.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным
словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль и все понимают, что хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому куда нужно: на службу, в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
Ему казалось, что за этими
словами спрятаны уже знакомые ему тревожные
мысли. Митрофанов чем-то испуган, это — ясно; он вел себя, как человек виноватый, он, в сущности, оправдывался.
— Недавно, беседуя с одним из таких хитрецов, я вспомнил остроумную
мысль тайного советника Филиппа Вигеля из его «Записок». Он сказал там: «Может быть, мы бы мигом прошли кровавое время беспорядков и давным-давно из хаоса образовалось бы благоустройство и порядок» — этими
словами Вигель выразил свое, несомненно искреннее, сожаление о том, что Александр Первый не расправился своевременно с декабристами.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к
словам, а к
мыслям.
Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные
мысли. Но
слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Самгин знал, что она не кормила своим молоком Дмитрия, а его кормила только пять недель. Почти все свои
мысли она или начинала или заканчивала тремя
словами...
Не обращая внимания на его
слова, Самгин догонял свою
мысль.
Но думалось с великим усилием,
мысли мешали слушать эту напряженную тишину, в которой хитро сгущен и спрятан весь рев и вой ужасного дня, все его
слова, крики, стоны, — тишину, в которой скрыта злая готовность повторить все ужасы, чтоб напугать человека до безумия.
— Скажите… Это — не в порядке дознания, — даю вам честное
слово офицера! Это — русский человек спрашивает тоже русского человека… других
мыслей, честного человека. Вы допускаете…?
Темное его лицо покрылось масляными капельками пота, глаза сильно покраснели, и шептал он все более бессвязно. Самгин напрасно ожидал дальнейшего развития
мысли полковника о самозащите интеллигенции от анархии, — полковник, захлебываясь
словами, шептал...
Мысли были мелкие, и это даже не
мысли, а мутные пятна человеческих лиц, разные
слова, крики, жесты — сор буйного дня.
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и ту же
мысль, одно и то же
слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого
слова, и оно было сказано.
Самгин шел тихо, перебирая в памяти возможные возражения всех «систем фраз» против его будущей статьи. Возражения быстро испарялись, как испаряются первые капли дождя в дорожной пыли, нагретой жарким солнцем. Память услужливо подсказывала удачные
слова, они легко и красиво оформляли интереснейшие
мысли. Он чувствовал себя совершенно свободным от всех страхов и тревог.
Эта философия казалась Климу очень туманной, косноязычной, неприятной. Но и в ней было что-то, совпадающее с его настроением. Он слушал Кумова молча, лишь изредка ставя краткие вопросы, и еще более раздражался, убеждаясь, что
слова этого развинченного человека чем-то совпадают с его
мыслями. Это было почти унизительно.
«Весьма вероятно, что если б не это — я был бы литератором. Я много и отлично вижу. Но — плохо формирую, у меня мало
слов. Кто это сказал: «Дикари и художники
мыслят образами»? Вот бы написать этих стариков…»
Точно резиновый мяч, брошенный в ручей, в памяти плыл, вращаясь, клубок спутанных
мыслей и
слов.
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает
мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые
слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что
слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
«Жалеть — нечего», — полувопросительно повторил он, рассматривая свои
мысли как бы издали, со стороны и глазами какой-то новой
мысли, не оформленной
словом.
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась
словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной
мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности — животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая
мысль: «Чижи в клетках», — вспомнились
слова Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.
Марина засмеялась. Каждый раз, беседуя с нею, он ощущал зависть к ее умению распоряжаться
словами, формировать
мысли, но после беседы всегда чувствовал, что Марина не стала понятнее и центральная ее
мысль все-таки неуловима.
Так она говорила минуты две, три. Самгин слушал терпеливо, почти все
мысли ее были уже знакомы ему, но на этот раз они звучали более густо и мягко, чем раньше, более дружески. В медленном потоке ее речи он искал каких-нибудь лишних
слов, очень хотел найти их, не находил и видел, что она своими
словами формирует некоторые его
мысли. Он подумал, что сам не мог бы выразить их так просто и веско.
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, —
мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее
слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее
слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с
мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.
Для того чтоб согласиться с этими
мыслями, Самгину не нужно было особенно утруждать себя.
Мысли эти давно сами собою пришли к нему и жили в нем, не требуя оформления
словами. Самгина возмутил оратор, — он грубо обнажил и обесцветил эти
мысли, «выработанные разумом истории».