Неточные совпадения
Но никто не
мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к
себе, а отец крикнет вслед ему...
И самому
себе он не
мог бы ответить так уверенно, как отвечал ей.
— Ну, кто ж
мог быть? Отца — нет. Лидия с Митей и Сомовыми на катке, Тимофей Степанович у
себя — слышишь?
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не
мог отказывать
себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
— Вот уж почти два года ни о чем не
могу думать, только о девицах. К проституткам идти не
могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к
себе. С девицами чувствую
себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— А
может быть, прав Толстой: отвернись от всего и гляди в угол. Но — если отвернешься от лучшего в
себе, а?
«
Может быть, я вовсе и не влюблен, а незаметно для
себя поддался атмосфере влюбленности и выдумал все, что чувствую?»
— Странно, что существуют люди, которые
могут думать не только о
себе. Мне кажется, что в этом есть что-то безумное. Или — искусственное.
Он осудил
себя думать обо всем и ничего не
мог или не хотел делать.
С тупым недоумением он вспоминал заботы девушки о радостях его тела, потом спрашивал
себя: как
могла она лгать так незаметно и ловко?
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а
может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа
себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений
могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в
себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в
себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство… не
могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на
себя. —
Может быть, в советах матери скрыто желание не допускать меня жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
— Я не
могу представить
себе свободного человека без права и без желания власти над ближними.
— Есть лишний билет в оперу — идешь? Я взял для
себя, но не
могу идти, идут Марина и Кутузов.
Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила
себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как человек, только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что
мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не
мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил
себя...
Клим отошел от окна с досадой на
себя. Как это он не
мог уловить смысла пьесы? Присев на стул, Туробоев закурил папиросу, но тотчас же нервно ткнул ее в пепельницу.
Клим огорченно чувствовал, что Кутузов слишком легко расшатывает его уверенность в
себе, что этот человек насилует его, заставляя соглашаться с выводами, против которых он, Клим Самгин,
мог бы возразить только словами...
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на
себя как на что-то исключительное и,
может быть, выучится… уважать людей.
— Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не
могу найти. Мне кажется: если заговоришь с ним как-то иначе, он посадит меня на колени
себе, обнимет и начнет допрашивать: вы — что такое?
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а
может, для того, чтоб напомнить
себе о другом, о другой жизни.
—
Может быть, некоторые потому и… нечистоплотно ведут
себя, что торопятся отлюбить, хотят скорее изжить в
себе женское — по их оценке животное — и остаться человеком, освобожденным от насилий инстинкта…
Это не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред
собою, но не
мог и боялся понять: в чем именно?
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не
могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от
себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
— А — то, что народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую
могли бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на триста лет в самом
себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал
себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не
может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
— Например — наша вера рукотворенного не принимат. Спасов образ, который нерукотворенный, — принимам, а прочее — не
можем. Спасов-то образ — из чего? Он — из пота, из крови Христовой. Когда Исус Христос на Волхову гору крест нес, тут ему неверный Фома-апостол рушничком личико и обтер, — удостоверить
себя хотел: Христос ли? Личико на полотне и осталось — он! А вся прочая икона, это — фальшь, вроде бы как фотография ваша…
Но, победив женщину, мужчина уже не
мог победить в
себе воспитанную ею жажду любви и нежности.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к
себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что,
может быть, к средине лета она приедет в Россию.
И хуже всего было то, что Клим не
мог ясно представить
себе, чего именно хочет он от беременной женщины и от неискушенной девушки?
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали о трагических волнениях гениальной души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел на нее, но не
мог заглушить в
себе бесплодных мудрствований о том, что было бы, если б все окружающее было не таким, каково оно есть?
Иногда его жарко охватывало желание видеть
себя на месте Спивака, а на месте жены его — Лидию.
Могла бы остаться и Елизавета, не будь она беременна и потеряй возмутительную привычку допрашивать.
— Хрисанф толкает его на сцену, но я не
могу представить
себе человека, менее театрального, чем Семен. О, какой это чистый юноша!..
Клим согласно кивнул головой. Когда он не
мог сразу составить
себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для
себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о
себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Клим съежился, теснимый холодной сыростью, досадными думами о людях, которые умеют восторженно говорить необыкновенные глупости, и о
себе, человеке, который все еще не
может создать свою систему фраз.
«Человек — это система фраз, не более того. Конурки бога, — я глупо сказал. Глупо. Но еще глупее московский бог в рубахе. И — почему сны в Орле приятнее снов в Петербурге? Ясно, что все эти пошлости необходимы людям лишь для того, чтоб каждый
мог отличить
себя от других. В сущности — это мошенничество».
Лидия промолчала. Самгин посидел еще несколько минут и, сухо простясь, ушел. Он был взволнован, но подумал, что,
может быть, ему было бы приятнее, если б он
мог почувствовать
себя взволнованным более сильно.
«
Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить
себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
— А что же? Смеяться? Это, брат, вовсе не смешно, — резко говорил Макаров. — То есть — смешно, да… Пей! Вопрошатель. Черт знает что… Мы, русские, кажется,
можем только водку пить, и безумными словами все ломать, искажать, и жутко смеяться над
собою, и вообще…
— Екатерина Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал
себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и,
может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть
может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
— Щека разорвана, язык висит из раны. Я видела не менее трехсот трупов… Больше. Что же это, Самгин? Ведь не
могли они сами
себя…
Он
мог бы сказать это, ибо уже не находил в
себе того влечения к Лидии, которое так долго и хотя не сильно, однако настойчиво волновало его.
На эти вопросы он не умел ответить и с досадой, чувствуя, что это неуменье умаляет его в глазах девушки, думал: «
Может быть, она для того и спрашивает, чтобы принизить его до
себя?»
— Индивидуалистическое настроение некоторых тоже не бесполезно,
может быть, под ним прячется Сократово углубление в самого
себя и оборона против софистов. Нет, молодежь у нас интересно растет и много обещает. Весьма примечательно, что упрямая проповедь Льва Толстого не находит среди юношей учеников и апостолов, не находит, как видим.
Через полчаса он убедил
себя, что его особенно оскорбляет то, что он не
мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева. Ни одного раза, ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
— Замечательный акустический феномен, — сообщил Климу какой-то очень любезный и женоподобный человек с красивыми глазами. Самгин не верил, что пушка
может отзываться на «музыку небесных сфер», но, настроенный благодушно, соблазнился и пошел слушать пушку. Ничего не услыхав в ее холодной дыре, он почувствовал
себя очень глупо и решил не подчиняться голосу народа, восхвалявшему Орину Федосову, сказительницу древних былин Северного края.
Клим Самгин ждал царя с тревогой, которая даже смущала его, но которую он не
мог скрыть от
себя.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал
себя человеком, который не
может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?