Неточные совпадения
Быстрая походка
людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь, бегут к своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание
людей и все в городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя в
массе маленьких
людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
Печален был подавленный шум странного города, и унизительно мелки серые
люди в
массе огромных домов, а все вместе пугающе понижало ощутимость собственного бытия.
Клим Самгин считал этого
человека юродивым. Но нередко маленькая фигурка музыканта, припавшая к черной
массе рояля, вызывала у него жуткое впечатление надмогильного памятника: большой, черный камень, а у подножия его тихо горюет
человек.
Представилось, что, если эта
масса внезапно хлынет в город, — улицы не смогут вместить напора темных потоков
людей,
люди опрокинут дома, растопчут их руины в пыль, сметут весь город, как щетка сметает сор.
Очень пыльно было в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их. По комнатам, по двору лениво расхаживала прислуга, Клим смотрел на нее, как смотрят из окна вагона на коров вдали, в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех
людей, зданий, вещей, от всей
массы города, прижавшегося на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка царя.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в
человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что
массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется
человек, который сходил бы с ума от любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя
человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой
массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
— Мы,
люди, — начал он, отталкивая Берендеева взглядом, — мы, с моей точки зрения,
люди, на которых историей возложена обязанность организовать революцию, внести в ее стихию всю мощь нашего сознания, ограничить нашей волей неизбежный анархизм
масс…
— Час тому назад я был в собрании
людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И много других, все отличные
люди, то есть действующие от лица
масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют, черной
массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Ему показалось, что
люди сгрудились теснее и всею
массою подвинулись ближе ко крыльцу, показалось даже, что шеи стали длиннее у всех и заметней головы.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что
люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной
массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы
людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Пред ним снова встал сизый, точно голубь, человечек на фоне льдистых стекол двери балкона. Он почувствовал что-то неприятно аллегорическое в этой фигурке, прилепившейся, как бездушная, немая деталь огромного здания, высоко над
массой коленопреклоненных, восторженно ревущих
людей. О ней хотелось забыть, так же как о Лидии и о ее муже.
«У меня температура, — вероятно, около сорока», — соображал Самгин, глядя на фыркающий самовар; горячая медь отражала вместе с его лицом какие-то полосы, пятна, они снова превратились в
людей, каждый из которых размножился на десятки и сотни подобных себе, образовалась густейшая
масса одинаковых фигур, подскакивали головы, как зерна кофе на горячей сковороде, вспыхивали тысячами искр разноцветные глаза, создавался тихо ноющий шумок…
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся у входа в Дворянскую улицу. Откуда-то сбоку в основную
массу толпы влилась небольшая группа,
человек сто молодежи, впереди шел остролицый
человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу;
человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
Не торопясь отступала плотная
масса рабочих,
люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Но
люди, стоявшие прямо против фронта, все-таки испугались, вся
масса их опрокинулась глубоко назад, между ею и солдатами тотчас образовалось пространство шагов пять, гвардии унтер-офицер нерешительно поднял руку к шапке и грузно повалился под ноги солдатам, рядом с ним упало еще трое, из толпы тоже, один за другим, вываливались
люди.
Черные
массы домов приняли одинаковый облик и, поскрипывая кирпичами, казалось, двигаются вслед за одиноким
человеком, который стремительно идет по дну каменного канала, идет, не сокращая расстояния до цели.
— Героем времени постепенно становится толпа,
масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих»
людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
— Знаете, это все-таки — смешно! Вышли на улицу, устроили драку под окнами генерал-губернатора и ушли, не предъявив никаких требований. Одиннадцать
человек убито, тридцать два — ранено. Что же это? Где же наши партии? Где же политическое руководство
массами, а?
В этой
массе было нечто необыкновенное для толпы
людей; все вокруг Самгина поняли это и подавленно притихли.
Пение удалялось, пятна флагов темнели, ветер нагнетал на
людей острый холодок; в толпе образовались боковые движения направо, налево;
люди уже, видимо, не могли целиком влезть в узкое горло улицы, а сзади на них все еще давила неисчерпаемая
масса, в сумраке она стала одноцветно черной, еще плотнее, но теряла свою реальность, и можно было думать, что это она дышит холодным ветром.
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал руками,
люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей
массой облаков, а в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
Длинный зал, стесненный двумя рядами толстых колонн, был туго наполнен публикой; плотная
масса ее как бы сплющивалась, вытягиваясь к эстраде под напором
людей, которые тесно стояли за колоннами, сзади стульев и даже на подоконниках окон, огромных, как двери.
Круг
людей медленно двигался справа налево, двигался всей
массой и почти бесшумно, едва слышен был шорох подошв о дерево пола. Когда кончили петь, — заговорила Марина...
Кольцеобразное, сероватое месиво вскипало все яростнее;
люди совершенно утратили человекоподобные формы, даже головы были почти неразличимы на этом облачном кольце, и казалось, что вихревое движение то приподнимает его в воздух, к мутненькому свету, то прижимает к темной
массе под ногами
людей.
Круг все чаще разрывался,
люди падали, тащились по полу, увлекаемые вращением серой
массы, отрывались, отползали в сторону, в сумрак; круг сокращался, — некоторые, черпая горстями взволнованную воду в чане, брызгали ею в лицо друг другу и, сбитые с ног, падали. Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, — кто-то поднял ее на руки, вынес из круга и погрузил в темноту, точно в воду.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной
массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки
человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
«Московский, первой гильдии, лишний
человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих семей. Один — Тарасов — очень даровитый. В
массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия. Много нервнобольных.
В огромном большинстве
люди — это невежды, поглощенные простецким делом питания, размножения и накопления собственности, над
массой этих
людей и в самой
массе шевелятся
люди, которые, приняв и освоив ту или иную систему фраз, именуют себя консерваторами, либералами, социалистами.
«Здесь собрались представители тех, которые стояли на коленях, тех, кого расстреливали, и те, кто приказывает расстреливать.
Люди, в
массе, так же бездарны и безвольны, как этот их царь.
Люди только тогда становятся силой, творящей историю, когда во главе их становится какой-нибудь смельчак, бывший поручик Наполеон Бонапарте. Да, — “так было, так будет”».
«Представление отечество недоступно
человеку массы. “Мы — не русские, мы — самарские”. Отечество — это понятие интеллектуальной силы. Если нет знания истории отечества, оно — не существует».
«Власть
человека, власть единицы — это дано навсегда. В конце концов, миром все-таки двигают единицы.
Массы пошли истреблять одна другую в интересах именно единиц. Таков мир. “Так было — так будет”».
От плоти демонстрантов отрывались, отскакивали отдельные куски, фигуры, смущенно усмехаясь или угрюмо хмурясь, шли мимо Самгина, но навстречу им бежали, вливались в
массу десятки новых
людей.