Неточные совпадения
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался
человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не
глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел на корме лодки,
глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще не испытанной им, ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо быть похожим на
людей, которых он знал.
Люди спят, мой друг, пойдем в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды к нам
глядят,
Да и те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей.
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не
глядя в окна Самгиных; войдя к писателю, молча жал руки
людей и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И,
глядя на товарища через очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это было бы лицо порочного
человека. Усмехаясь, Клим сказал...
Все молчали,
глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный
человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда
человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и
глядя на часы. Мать просидела с ним не более получаса, а казалось, что прошло часа два. Было неприятно чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла в глазах его. И еще раз Клим Самгин подумал, что в каждом
человеке можно обнаружить простенький стерженек, на котором
человек поднимает флаг своей оригинальности.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою.
Глядя в окно, он сказал...
— Не сердись, — сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим,
глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения
людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный:
люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Тускло поблескивая на солнце, тяжелый, медный колпак медленно всплывал на воздух, и
люди — зрители,
глядя на него, выпрямлялись тоже, как бы желая оторваться от земли. Это заметила Лидия.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый
человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не
глядя, скрылся в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице было тихо, Клим не понимал его слов, провожая телегу и
глядя, как ее медленное движение заставляет встречных
людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
— Лечат? Кого? — заговорил он громко, как в столовой дяди Хрисанфа, и уже в две-три минуты его окружило
человек шесть темных
людей. Они стояли молча и механически однообразно повертывали головы то туда, где огненные вихри заставляли трактиры подпрыгивать и падать, появляться и исчезать, то
глядя в рот Маракуева.
Игрушки и машины, колокола и экипажи, работы ювелиров и рояли, цветистый казанский сафьян, такой ласковый на ощупь, горы сахара, огромные кучи пеньковых веревок и просмоленных канатов, часовня, построенная из стеариновых свеч, изумительной красоты меха Сорокоумовского и железо с Урала, кладки ароматного мыла, отлично дубленные кожи, изделия из щетины — пред этими грудами неисчислимых богатств собирались небольшие группы
людей и,
глядя на грандиозный труд своей родины, несколько смущали Самгина, охлаждая молчанием своим его повышенное настроение.
Все замолчали, подтянулись, прислушиваясь,
глядя на Оку, на темную полосу моста, где две линии игрушечно маленьких
людей размахивали тонкими руками и, срывая головы с своих плеч, играли ими, подкидывая вверх.
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги
людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная в белом, похожая на мешок муки, и сказала,
глядя в небо...
В театрах,
глядя на сцену сквозь стекла очков, он думал о необъяснимой глупости
людей, которые находят удовольствие в зрелище своих страданий, своего ничтожества и неумения жить без нелепых драм любви и ревности.
И, взяв Прейса за плечо, подтолкнул его к двери, а Клим, оставшись в комнате,
глядя в окно на железную крышу, почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение к Толстому, но он видел, что все это, хотя и не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным
человеком. Это — так.
Через день, прожитый беспокойно, как пред экзаменом, стоя на перроне вокзала, он увидел первой Алину: явясь в двери вагона,
глядя на
людей сердитым взглядом, она крикнула громко и властно...
— А ведь согласитесь, Самгин, что такие пр-рямолинейные
люди, как наш общий знакомый Поярков, обучаются и обучают именно вражде к миру культурному, а? — спросил Тагильский, выливая в стакан Клима остатки вина и
глядя в лицо его с улыбочкой вызывающей.
Человек передвинулся в полосу света из окна и пошел на Самгина,
глядя в лицо его так требовательно, что Самгин встал и назвал свою фамилию, сообразив...
«Жизнь — сплошное насилие над
человеком, — подумал Самгин,
глядя, как мальчишка поплевывает на ножи. — Вероятно, полковник возобновит со мной беседу о шпионаже… Единственный
человек, которому я мог бы рассказать об этом, — Кутузов. Но он будет толкать меня в другую сторону…»
Самгин стоял в двери,
глядя, как суетливо разливает Лютов вино по стаканам, сует стаканы в руки
людей, расплескивая вино, и говорит Кутузову...
«Книжники», — подумал он,
глядя, как монахиня пробирается к столам, где
люди уже не кричали и раздавался голос Кутузова...
— Гляди-ко ты, как разъярился
человек, — с восхищением сказал возница, присев на подножку брички и снимая сапог. — Это он — правильно! Такое дело всем надобно делать в одну душу.
Сразу стало тише,
люди как будто испугались, замерли на минуту,
глядя на лошадей и Самгина, потом осторожно начали подходить к нему.
— Мы? — удивился печник. — А — чего нам хотеть? Мы — дома. Вот — заехал к нам по нужде
человек, мы —
глядим.
«Ничего своеобразного в этих
людях — нет, просто я несколько отравлен марксизмом», — уговаривал себя Самгин, присматриваясь к тяжелому, нестройному ходу рабочих,
глядя, как они, замедляя шаги у ворот, туго уплотняясь, вламываются в Кремль.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин почувствовал себя так совершенно одиноким
человеком, таким чужим всем
людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно
глядя на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он был в состоянии, близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
Через час Клим Самгин вошел в кабинет патрона. Большой, солидный
человек, сидя у стола в халате, протянул ему теплую, душистую руку, пошевелил бровями и, пытливо
глядя в лицо, спросил вполголоса...
Освещая стол, лампа оставляла комнату в сумраке, наполненном дымом табака; у стены, вытянув и неестественно перекрутив длинные ноги, сидел Поярков, он, как всегда, низко нагнулся,
глядя в пол, рядом — Алексей Гогин и
человек в поддевке и смазных сапогах, похожий на извозчика; вспыхнувшая в углу спичка осветила курчавую бороду Дунаева. Клим сосчитал головы, — семнадцать.
— Революция — не завтра, — ответил Кутузов,
глядя на самовар с явным вожделением, вытирая бороду салфеткой. — До нее некоторые, наверное, превратятся в
людей, способных на что-нибудь дельное, а большинство — думать надо — будет пассивно или активно сопротивляться революции и на этом — погибнет.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты,
глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на стекло, проходя в щель неприкрытой двери, и показывал половину
человека в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот,
гляди,
человек сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого
человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
Диомидов вертел шеей, выцветшие голубые глаза его смотрели на
людей холодно, строго и притягивали внимание слушателей, все они как бы незаметно ползли к ступенькам крыльца, на которых, у ног проповедника, сидели Варвара и Кумов, Варвара —
глядя в толпу, Кумов — в небо, откуда падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред
человеком, который,
глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой
человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Он взял извозчика и, сидя в экипаже, посматривая на
людей сквозь стекла очков, почувствовал себя разреженным, подобно решету; его встряхивало; все, что он видел и слышал, просеивалось сквозь, но сетка решета не задерживала ничего. В буфете вокзала,
глядя в стакан, в рыжую жижицу кофе, и отгоняя мух, он услыхал...
«Дикий и неумный
человек», — подумал Самгин,
глядя, как Иноков, приподняв плечи и сутулясь, точно неся невидимую тяжесть, торопливо шагает по переулку, а навстречу ему двигается тускло горящий фонарь.
«У меня температура, — вероятно, около сорока», — соображал Самгин,
глядя на фыркающий самовар; горячая медь отражала вместе с его лицом какие-то полосы, пятна, они снова превратились в
людей, каждый из которых размножился на десятки и сотни подобных себе, образовалась густейшая масса одинаковых фигур, подскакивали головы, как зерна кофе на горячей сковороде, вспыхивали тысячами искр разноцветные глаза, создавался тихо ноющий шумок…
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не думал, все-таки не веря в него. Остановясь и
глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой
людей плывут мудрые слова примирения.
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро черти возьмут в кухарки себе, так я у них похлопочу за тебя, ей-ей! А? Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот,
гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в
люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
Самгин чувствовал себя
человеком, который случайно попал за кулисы театра, в среду третьестепенных актеров, которые не заняты в драме, разыгрываемой на сцене, и не понимают ее значения.
Глядя на свое отражение в зеркале, на сухую фигурку, сероватое, угнетенное лицо, он вспомнил фразу из какого-то французского романа...
— Просим! Про-осим! — заревели вдруг несколько
человек, привстав со стульев,
глядя в дальний угол зала.
Самгина подбросило, поставило на ноги. Все стояли,
глядя в угол, там возвышался большой
человек и пел, покрывая нестройный рев сотни
людей. Лютов, обняв Самгина за талию, прижимаясь к нему, вскинул голову, закрыв глаза, источая из выгнутого кадыка тончайший визг; Клим хорошо слышал низкий голос Алины и еще чей-то, старческий, дрожавший.
В ответ на этот плачевный крик Самгин пожал плечами,
глядя вслед потемневшей, как все
люди в этот час, фигуре бывшего агента полиции. Неприятная сценка с Митрофановым, скользнув по настроению, не поколебала его. Холодный сумрак быстро разгонял
людей, они шли во все стороны, наполняя воздух шумом своих голосов, и по веселым голосам ясно было:
люди довольны тем, что исполнили свой долг.
Он стоял среди комнаты,
глядя, как из самовара вырывается пар, окутывая чайник на конфорке, на неподвижный огонь лампы, на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и
людей этого дня и ожидая от разума какого-нибудь решения, объяснения.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться
человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но
глядя на лица этих
людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к
человеку, который не нужен им, но и не мешает.
— Верно! — очень весело воскликнул рябой
человек, зажмурив глаза и потрясая головой, а затем открыл глаза и, так же весело
глядя в лицо Самгина, сказал...
Не
глядя на нее, книжник достал из-за пазухи деревянную коробку и стал свертывать папироску. Скучающие
люди рассматривали его все более недоброжелательно, а рябой задорно сказал...
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и,
глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а не простишь — на той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем
людям, ни богу никогда обиды моей не прощу». Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…