Неточные совпадения
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно
лежал на диване, — он умел
лежать удивительно уютно. Клим, положа голову
на шерстяную
грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила бабушка
на уроке закона божия?
Когда он, очнувшись, возвратился в свою комнату, Макаров, голый по пояс,
лежал на его постели, над ним наклонился незнакомый, седой доктор и, засучив рукава, ковырял
грудь его длинной, блестящей иглой, говоря...
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены
на диване
лежал Макаров, прикрытый до
груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия;
на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и так неловко, что девичьи
груди ее
лежали на краю стола. Климу было неприятно видеть это.
Клим приподнял голову ее, положил себе
на грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза, было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим телом. Она
лежала на боку, маленькие, жидкие
груди ее некрасиво свешивались обе в одну сторону.
Сняв пальто, он оказался в сюртуке, в накрахмаленной рубашке с желтыми пятнами
на груди, из-под коротко подстриженной бороды торчал лиловый галстух бабочкой. Волосы
на голове он тоже подстриг, они
лежали раздвоенным чепчиком, и лицо Томилина потеряло сходство с нерукотворенным образом Христа. Только фарфоровые глаза остались неподвижны, и, как всегда, хмурились колючие, рыжие брови.
Когда он и Лютов вышли в столовую, Маракуев уже
лежал, вытянувшись
на диване, голый, а Макаров, засучив рукава, покрякивая, массировал ему
грудь, живот, бока. Осторожно поворачивая шею, перекатывая по кожаной подушке влажную голову, Маракуев говорил, откашливаясь, бессвязно и негромко, как в бреду...
Изредка и как будто насильно она отводила взгляд
на свою постель, там, вверх
грудью,
лежал Диомидов, высоко подняв брови, глядя в потолок.
Айно, облокотясь
на стол, слушала приоткрыв рот, с явным недоумением
на лице. Она была в черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами
на груди, подпоясана светло-зеленым кушаком, концы его
лежали на полу.
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин вышел в сад, заглянул в окно флигеля, — маленький пианист
лежал на постели у окна, почти упираясь подбородком в
грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит
на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
На берегу, около обломков лодки, сидел человек в фуражке с выцветшим околышем, в странной одежде, похожей
на женскую кофту, в штанах с лампасами, подкатанных выше колен; прижав ко
груди каравай хлеба, он резал его ножом, а рядом с ним,
на песке,
лежал большой, темно-зеленый арбуз.
На барьерах лож, рядом с коробками конфект, букетами цветов,
лежали груди, и в их обнаженности было что-то от хвастовства нищих, которые показывают уродства свои для того, чтоб разжалобить.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух
на лицо свое;
на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои,
грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома,
лежал гимназист, против магазина, головою
на панель, растянулся человек в розовой рубахе.
На желтой крышке больничного гроба
лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина — монументальная, в шубе, в тяжелой шали
на плечах — шла, упираясь подбородком в
грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом руки касалась гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал, глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.
— Что — скушная комната? — спросила Марина, выплывая из прихожей и остановясь
на скрещении дорожек; в капоте из кашемирских шалей она стала еще больше, выше и шире,
на груди ее
лежали две толстые косы.
Она вдруг замолчала. Самгин привстал, взглянул
на нее и тотчас испуганно выпрямился, — фигура женщины потеряла естественные очертания, расплылась в кресле, голова бессильно опустилась
на грудь, был виден полузакрытый глаз, странно потемневшая щека, одна рука
лежала на коленях, другая свесилась через ручку кресла.
Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по
грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, //
Лежал я
на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? //
На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Присутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным с нею, и потому, что он вообще не любил ее, было неприятно Алексею Александровичу, и он пошел прямо в детскую. В первой детской Сережа,
лежа грудью на столе и положив ноги
на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу.
Алексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд, вошел в другую дверь. Девочка
лежала, откидывая головку, корчась
на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую
грудь, ни замолчать, несмотря
на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
Питая горьки размышленья, // Среди печальной их семьи, // Онегин взором сожаленья // Глядит
на дымные струи // И мыслит, грустью отуманен: // Зачем я пулей в
грудь не ранен? // Зачем не хилый я старик, // Как этот бедный откупщик? // Зачем, как тульский заседатель, // Я не
лежу в параличе? // Зачем не чувствую в плече // Хоть ревматизма? — ах, Создатель! // Я молод, жизнь во мне крепка; // Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Нет, они не погасли, не исчезли в
груди его, они посторонились только, чтобы дать
на время простор другим могучим движеньям; но часто, часто смущался ими глубокий сон молодого козака, и часто, проснувшись,
лежал он без сна
на одре, не умея истолковать тому причины.