Неточные совпадения
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе
и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него
никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни
и плачут обе две,
и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что
и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой».
И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами
и с твоей мамой; она не любит
никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что у нее вообще
никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя как на что-то исключительное
и, может быть, выучится… уважать людей.
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома,
и потому, что я не люблю
никаких акушерских наук, микроскопов
и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
Бездействующий разум не требовал
и не воскрешал
никаких других слов. В этом состоянии внутренней немоты Клим Самгин перешел в свою комнату, открыл окно
и сел, глядя в сырую тьму сада, прислушиваясь, как стучит
и посвистывает двухсложное словечко. Туманно подумалось, что, вероятно, вот в таком состоянии угнетения бессмыслицей земские начальники сходят с ума. С какой целью Дронов рассказал о земских начальниках? Почему он, почти всегда, рассказывает какие-то дикие анекдоты? Ответов на эти вопросы он не искал.
— Вот что, Клим: Алина не глупее меня. Я не играю
никакой роли в ее романе. Лютова я люблю. Туробоев нравится мне.
И, наконец, я не желаю, чтоб мое отношение к людям корректировалось тобою или кем-нибудь другим.
Придя домой, Самгин лег. Побаливала голова, ни о чем не думалось,
и не было
никаких желаний, кроме одного: скорее бы погас этот душный, глупый день, стерлись нелепые впечатления, которыми он наградил. Одолевала тяжелая дремота, но не спалось, в висках стучали молоточки, в памяти слуха тяжело сгустились все голоса дня: бабий шепоток
и вздохи, командующие крики, пугливый вой, надсмертные причитания. Горбатенькая девочка возмущенно спрашивала...
Все эти словечки торчали пред глазами, как бы написанные в воздухе, торчали неподвижно, было в них что-то мертвое,
и, раздражая, они не будили
никаких дум, а только усиливали недомогание.
В его крепко слаженных фразах совершенно отсутствовали любимые русскими лишние слова, не было ничего цветистого,
никакого щегольства,
и было что-то как бы старческое, что не шло к его звонкому голосу
и твердому взгляду бархатных глаз.
— Красные рубахи — точно раны, — пробормотал Макаров
и зевнул воющим звуком. — Должно быть, наврали,
никаких событий нет, — продолжал он, помолчав. — Скучно смотреть на концентрированную глупость.
— Каждому — свое пространство!
И — не смейте!
Никаких приманок! Не надо конфект! Не надо кружек!
— Ты все-таки помни, что я тебя люблю. Это не налагает на тебя
никаких обязательств, но это глубоко
и серьезно.
— Критика — законна. Только — серебро
и медь надобно чистить осторожно, а у нас металлы чистят тертым кирпичом,
и это есть грубое невежество, от которого вещи страдают. Европа весьма величественно распухла
и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш русский сапог, а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет
никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно.
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке, в шляпе
и, молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке, а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе, что обыск не будет иметь
никаких последствий. Но логика не могла рассеять чувства угнетения
и темной подспудной тревоги.
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого,
никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых,
и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух царя небесного.
И — похож на Инокова.
И, наконец, приятно было убеждаться, что все это дано навсегда
и непобедимо
никакими дьяконами, ремесленниками
и чиновниками революции, вроде Маракуева.
Я не хочу
никаких отношений с тобою, а вчера мне показалось, что ты этому не веришь
и думаешь, что я снова буду заниматься с тобою гимнастикой, которая называется любовью.
Несколько сконфуженный ее осведомленностью о Дмитрии, Самгин вежливо, но решительно заявил, что не имеет
никаких притязаний к наследству; она взглянула на него с улыбкой, от которой углы рта ее приподнялись
и лицо стало короче.
Никакой особенной черты в этом лице типично военного человека Самгин не заметил,
и это очень успокоило его.
— Надежда Анфимьевна
никаких моих оправданий в расчет не принимает,
и вот, обойдя ее, осмеливаюсь обратиться к вам, — сказал он.
— Неверно это, выдумка!
Никакого духа нету, кроме души. «Душе моя, душе моя — что спиши? Конец приближается». Вот что надобно понять: конец приближается человеку от жизненной тесноты.
И это вы, молодой человек, напрасно интеллигентам поклоняетесь, — они вот начали людей в партии сбивать, новое солдатство строят.
Но уже было не скучно, а, как всегда на этой улице, — интересно, шумно, откровенно распутно
и не возбуждало
никаких тревожных мыслей. Дома, осанистые
и коренастые, стояли плотно прижавшись друг к другу, крепко вцепившись в землю фундаментами. Самгин зашел в ресторан.
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный
и безумный. Каждая нация имеет своих воров,
и ничего против них не скажешь, ходят люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах.
И —
никаких предрассудков, все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
—
Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно!
И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот, гляди, человек сеет,
и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб
и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют в землю, сгниет,
и —
никакого толку».
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся,
и огорченный рассказ его стал невнятен. Впервые царь не вызвал у Самгина
никаких мыслей, не пошевелил в нем ничего, мелькнул, исчез,
и остались только поля, небогато покрытые хлебами, маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики
и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с поездом бежали дети.
«Следовало сказать о моих подозрениях, — думал он, садясь к столу, но — встал
и лег на диван. — Ерунда, я не имел
никаких подозрений, это он сейчас внушил мне их».
— Знаете, это все-таки — смешно! Вышли на улицу, устроили драку под окнами генерал-губернатора
и ушли, не предъявив
никаких требований. Одиннадцать человек убито, тридцать два — ранено. Что же это? Где же наши партии? Где же политическое руководство массами, а?
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем
и вызвано: вождей — нет, партии социалистов
никакой роли не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
«Здесь все это было бы лишним, даже — фальшивым, — решил он. —
Никакая иная толпа ни при каких иных условиях не могла бы создать вот этого молчания
и вместе с ним такого звука, который все зачеркивает, стирает, шлифует все шероховатости».
Самгин все замедлял шаг, рассчитывая, что густой поток людей обтечет его
и освободит, но люди все шли, бесконечно шли, поталкивая его вперед. Его уже ничто не удерживало в толпе, ничто не интересовало; изредка все еще мелькали знакомые лица, не вызывая
никаких впечатлений,
никаких мыслей. Вот прошла Алина под руку с Макаровым, Дуняша с Лютовым, синещекий адвокат. Мелькнуло еще знакомое лицо, кажется, — Туробоев
и с ним один из модных писателей, красивый брюнет.
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее — никогда
никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну,
и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
«Солдат этот, конечно, — глуп, но — верный слуга. Как повар. Анфимьевна. Таня Куликова.
И — Любаша тоже. В сущности, общество держится именно такими. Бескорыстно отдают всю жизнь, все силы.
Никакая организация невозможна без таких людей. Николай — другого типа…
И тот, раненый, торговец копченой рыбой…»
«Ты мог бы не делать таких глупостей, как эта поездка сюда. Ты исполняешь поручение группы людей, которые мечтают о социальной революции. Тебе вообще
никаких революций не нужно,
и ты не веришь в необходимость революции социальной. Что может быть нелепее, смешнее атеиста, который ходит в церковь
и причащается?»
Было страшно смотреть на это, не имеющее
никакого подобия человека, растерзанное
и — маленькое.
В доме, против места, где взорвали губернатора, окно было заткнуто синей подушкой, отбит кусок наличника, неприятно обнажилось красное мясо кирпича, а среди улицы
никаких признаков взрыва уже не было заметно, только слой снега стал свежее, белее
и возвышался бугорком.
— Почему — странно? — тотчас откликнулась она, подняв брови. — Да я
и не шучу, это у меня стиль такой, приучилась говорить о премудростях просто, как о домашних делах. Меня очень серьезно занимают люди, которые искали-искали свободы духа
и вот будто — нашли, а свободой-то оказалась бесцельность, надмирная пустота какая-то. Пустота,
и — нет в ней
никакой иной точки опоры для человека, кроме его вымысла.
— Нам все едино-с!
И позвольте сказать, что
никакой крестьянской войны в Германии не было-с, да
и быть не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
— К людям типа Кутузова я отношусь с уважением… как, например, к хирургам. Но у меня кости не сломаны
и нет
никаких злокачественных опухолей…
— Правильно говоря —
никаких задатков у меня не было, а это мать
и крестный внушили: «Валентин, у тебя есть задатки!» Конечно, это обязывало меня показывать какие-нибудь фокусы.
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо
и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу
и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша
никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
— Захарий-то? Да —
никакого. Обыкновенный мечтатель
и бродяга по трудным местам, — по трудным не на земле, а — в книгах.
— Солдат — не филин, он тоже ночью спит. А у них — бомба. Руки вверх,
и — больше
никаких! — уныло проговорил один из солдат.
— Н-да… Есть у нас такие умы: трудолюбив, но бесплоден, — сказал Макаров
и обратился к Самгину: — Помнишь, как сома ловили? Недавно, в Париже, Лютов вдруг сказал мне, что
никакого сома не было
и что он договорился с мельником пошутить над нами.
И, представь, эту шутку он считает почему-то очень дурной. Аллегория какая-то, что ли? Объяснить — не мог.
— Нет, как раз — не знаю, — мягко
и даже как бы уныло сказал Бердников, держась за ручки кресла
и покачивая рыхлое, бесформенное тело свое. — А решимости
никакой особой не требуется. Я предлагаю вам выгодное дело, как предложил бы
и всякому другому адвокату…
Выкуривая папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая в пестроте пережитого,
и уже вспыхнули вечерние огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма
и из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит
никаких идей
и «высоких слов», превращая все их в едкую пыль, отравляющую мозг?
«Деловито, просто,
никакой лжи», — мысленно одобрил ее Самгин. Он ждал ее недолго, но весьма нетерпеливо. Явилась
и, раздеваясь, сказала вполголоса...
— О смерти думать — бесполезно. О жизни — тоже. Надобно просто — жить,
и — больше
никаких чертей.
— Дорогой мой, — уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. — Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал… как это? Куда ты стремишься
и прочее. А —
никакой тройки
и не было в его время.
И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они… комики, между нами говоря.