Неточные совпадения
Вспоминая все это, Клим вдруг услышал в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался:
было ясно, что
звуки родились в гостиной, а не наверху, где иногда, даже поздно ночью, Лидия тревожила струны рояля.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался;
было уже темно и очень тихо, но
звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Непривычен
был подавленный шум города, слишком мягки и тупы удары лошадиных копыт по деревянной мостовой, шорох резиновых и железных шин на колесах экипажей почти не различался по
звуку, голоса людей звучали тоже глухо и однообразно.
Именно это чувство слышал Клим в густых
звуках красивого голоса, видел на лице, побледневшем, может
быть, от стыда или страха, и в расширенных глазах.
Три группы людей, поднимавших колокол, охали, вздыхали и рычали. Повизгивал блок, и что-то тихонько трещало на колокольне, но казалось, что все
звуки гаснут и вот сейчас наступит торжественная тишина. Клим почему-то не хотел этого, находя, что тут
было бы уместно языческое ликование, буйные крики и даже что-нибудь смешное.
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах
поют? Я, может
быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай
звуков. Обязательно займусь этим.
— Красные рубахи — точно раны, — пробормотал Макаров и зевнул воющим
звуком. — Должно
быть, наврали, никаких событий нет, — продолжал он, помолчав. — Скучно смотреть на концентрированную глупость.
Клим покорно ушел, он
был рад не смотреть на расплющенного человека. В поисках горничной, переходя из комнаты в комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на
звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее,
были слышны захлебывающиеся
звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь
была светлая, но душная, в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных
звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
В саду шумел ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и
был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий
звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот
звук, вливаясь в шепот Лидии, придавал ее словам тон горестный.
Остановясь в одной из деревянных, наскоро сшитых гостиниц, в которой все скрипело, потрескивало и в каждом
звуке чувствовалось что-то судорожное, Самгин быстро вымылся, переоделся,
выпил стакан теплого чая и тотчас пошел на выставку; до нее
было не более трехсот шагов.
Это
было гораздо более похоже на игру, чем на работу, и, хотя в пыльном воздухе, как бы состязаясь силою, хлестали волны разнообразнейших
звуков, бодрое пение грузчиков, вторгаясь в хаотический шум, вносило в него свой, задорный ритм.
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали
звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли,
пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
Был слышен глуховатый, равномерный
звук, это, разумеется, винт взбалтывает воду, но можно
было думать, что шкуну преследует и настигает, прячась под водою, какое-то чудовище.
Глубоко внизу зловеще бормотал Терек, это
был звук странный, как будто мощные камни, сжимая ущелье, терлись друг о друга и скрипели.
По торцам мостовой, наполняя воздух тупым и дробным
звуком шагов, нестройно двигалась небольшая, редкая толпа, она
была похожа на метлу, ручкой которой служила цепь экипажей, медленно и скучно тянувшаяся за нею. Встречные экипажи прижимались к панелям, — впереди толпы быстро шагал студент, рослый, кудрявый, точно извозчик-лихач; размахивая черным кашне перед мордами лошадей, он зычно кричал...
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно
было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный
звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и душу в холодную, скучную темноту.
— Да здравствует свобода! — мрачно, угрожающе пропел писатель, и вслед за ним каждый из певцов, снова фальшивя, разноголосо повторил эти слова. Получился хаотический пучок
звуков, которые однако все же слились в негромкий, разочарованный и жалобный вой. Так же растрепанно и разочарованно
были пропеты слова «учредительный собор».
Носовые
звуки окрашивали слова ее в злой тон, и, должно
быть, заметив это, она стала говорить обыкновенным голосом...
Он почти все слова на «о» заканчивал
звуком «ы» и
был уверен, что бедняки жили бы не плохо, если б занялись разведением кроликов.
— Факт! — сказал Туробоев, кивнув головой. — Факт! — ненужно повторил он каркающим
звуком и, расстегивая пуговицы пальто, усмехнулся: — Интересно: какая
была команда? Баттарея! По всероссийскому императору — первое!
Ночь
была светлая.
Петь стали тише, ухо ловило только
звуки, освобожденные от слов.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то
есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим
звуком успокоительный рассказ свой.
Невозможно
было бы представить, что десятки тысяч людей могут молчать так торжественно, а они молчали, и вздохи, шепоты их стирались шлифующим
звуком шагов по камням мостовой.
«Здесь все это
было бы лишним, даже — фальшивым, — решил он. — Никакая иная толпа ни при каких иных условиях не могла бы создать вот этого молчания и вместе с ним такого
звука, который все зачеркивает, стирает, шлифует все шероховатости».
Но в проулке
было отвратительно тихо, только ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий
звук хорошо объяснял пустынность переулка, — людей замело в дома.
— Значит, рабочие наши задачи такие: уничтожить самодержавие — раз! Немедленно освободить всех товарищей из тюрем, из ссылки — два! Организовать свое рабочее правительство — три! — Считая, он шлепал ладонью по ящику и притопывал ногою в валенке по снегу; эти
звуки напоминали работу весла — стук его об уключину и мягкий плеск. Слушало Якова человек семь, среди них — двое студентов, Лаврушка и толстолицый Вася, — он слушал нахмуря брови, прищурив глаза и опустив нижнюю губу, так что видны
были сжатые зубы.
Здесь, на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха сухой, надсадный
звук.
Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад — двери сарая
были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою на фоне голубоватого неба стояло голое дерево, — в сарае никого не
было.
«Сегодня мы еще раз услышим идеальное исполнение народных песен Е. В. Стрешневой. Снова она
будет щедро бросать в зал купеческого клуба радужные цветы
звуков, снова взволнует нас лирическими стонами и удалыми выкриками, которые чутко подслушала у неисчерпаемого источника подлинно народного творчества».
Бесконечно долго тянулась эта опустошенная, немая ночь, потом загудел благовест к ранней обедне, — медь колоколов
пела так громко, что стекла окон отзывались ноющим
звуком,
звук этот напоминал начало зубной боли.
Тишина стала плотней, и долго не слышно
было ни
звука, — потом в парке кто-то тяжко зашлепал по луже.
Судорожно вздыхал и шипел пар под вагоном, —
было несколько особенно длинных секунд, когда Самгин не слышал ни
звука, кроме этого шипения, а потом, около вагона, заговорили несколько голосов, и один, особенно громко, сказал...
Вот она заговорила, но в топоте и шуме голосов ее голос
был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая в сторону, шлепались на пол с мягким
звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные.
— Осторожность — хорошее качество, — сказал Бердников, и снова Самгин увидал лицо его комически сморщенным. Затем толстяк неожиданно и как-то беспричинно засмеялся. Смеялся он всем телом, смех ходил в нем волнами, колыхая живот, раздувая шею, щеки, встряхивая толстые бабьи плечи, но смех
был почти бесшумен, он всхлипывал где-то в животе, вырываясь из надутых щек и губ глухими булькающими
звуками...
Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег на диван, прислушался: город жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор, как бы срубая дерево с корня, глухой
звук этот странно
был похож на ленивый лай большой собаки и медленный, мерный шаг тяжелых ног.
— Хорошо играет? — спросила она Клима; он молча наклонил голову, — фисгармония вообще не нравилась ему, а теперь почему-то особенно неприятно
было видеть, как этот человек, обреченный близкой смерти, двигая руками и ногами, точно карабкаясь куда-то, извлекает из инструмента густые, угрюмые
звуки.
К басам фисгармонии присоединились альты, дисканта, выпевая что-то зловещее, карающее,
звуки ползли в столовую, как дым, а дым папиросы, которую курил Самгин,
был слишком крепок и невкусен. И вообще — все
было неприятно.
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что
был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни
звука о нем, стерва!
«Мне следует освободить память мою от засоренности книжной… пылью. Эта пыль радужно играет только в лучах моего ума. Не вся, конечно. В ней
есть крупицы истинно прекрасного. Музыка слова — ценнее музыки
звука, действующей на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот. Слово прежде всего — оружие самозащиты человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают движение ума, его игру. Чужое слово гасит мою мысль, искажает мое чувство».
Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в открытое окно влетали, вместе с мухами, какие-то неопределенные
звуки, где-то далеко оркестр играл «Кармен», а за грудой бочек на соседнем дворе сердитый человек учил солдат
петь и яростно кричал...
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На улицах
было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал
звуки, слышен
был только шорох, похожий на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
— Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну.
Было уже около полуночи, и обычно в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие
звуки движения, шли группы людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете.