Неточные совпадения
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя
в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой
жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает
больше других. Уж если он пьет, так должен и развратничать, это ясно.
А вообще Самгин
жил в тихом умилении пред обилием и разнообразием вещей, товаров, созданных руками вот этих, разнообразно простеньких человечков, которые не спеша ходят по дорожкам, посыпанным чистеньким песком, скромно рассматривают продукты трудов своих, негромко похваливают видимое, а
больше того вдумчиво молчат.
Остаток дня Клим
прожил в состоянии отчуждения от действительности, память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на добром и умном лице, улыбались
большие, очень ясные глаза.
Он вышел
в большую комнату, место детских игр
в зимние дни, и долго ходил по ней из угла
в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то
живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь
в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Она — дочь кухарки предводителя уездного дворянства, начала счастливую жизнь любовницей его, быстро израсходовала старика, вышла замуж за ювелира, он сошел с ума; потом она
жила с вице-губернатором, теперь
живет с актерами, каждый сезон с новым; город наполнен анекдотами о ее расчетливом цинизме и удивляется ее щедрости: она выстроила больницу для детей, а
в гимназиях, мужской и женской, у нее
больше двадцати стипендиатов.
Клим лежал, закрыв глаза, и думал, что Варвара уже внесла
в его жизнь неизмеримо
больше того, что внесли Нехаева и Лидия. А Нехаева — права: жизнь,
в сущности, не дает ни одной капли меда, не сдобренной горечью. И следует
жить проще, да…
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса,
в хозяйстве понимает
больше нас. Теперь, брат,
живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
— Вообще — это бесполезное занятие
в чужом огороде капусту садить.
В Орле
жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и
большой умственной доброты. Только — доброта не средство против скуки. Город — скучный, пыльный, ничего орлиного не содержит, а свинства — сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя — вторая — немножко пострадала от него — из гимназии вытурили…
Он славился как человек очень деловой, любил кутнуть
в «Стрельне», у «Яра», ежегодно ездил
в Париж, с женою давно развелся,
жил одиноко
в большой, холодной квартире, где даже
в ясные дни стоял пыльный сумрак, неистребимый запах сигар и сухого тления.
— Вы подумайте — насколько безумное это занятие при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот какая штука, ведь жизни человеку
в обрез дано. И все
больше людей
живет так, что все дни ихней жизни — постные пятницы. И — теснота! Ни вору, ни честному — ногу поставить некуда, а ведь человек желает
жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними, говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем
в стену дома, где
жил и умер Пушкин, — о старичке этом он говорил гораздо
больше, чем знал о нем.
— Хочу, чтоб ты меня устроил
в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу
жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право
жить подло. Понимаешь? А
жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком
в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но —
больше не хочу… Ясно?
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе
живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не
больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город
в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною
в чайное блюдечко,
большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном костра
в селе у церкви; не верилось, что там
живут бунтовщики.
— Ну — ничего! Надоест
жить худо — заживем хорошо! Пускай бунтуют, пускай все страсти обнажаются! Знаешь, как старики говаривали? «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься».
В этом, друг мой,
большая мудрость скрыта. И — такая человечность, что другой такой, пожалуй, и не найдешь… Значит — до вечера?
Белые двери привели
в небольшую комнату с окнами на улицу и
в сад. Здесь
жила женщина.
В углу,
в цветах, помещалось на мольберте
большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Жили они на Малой Дворянской, очень пустынной улице,
в особняке, спрятанном за густым палисадником, —
большая комната, где они приняли Самгина, была набита мебелью, точно лавка старьевщика.
Пиво, вкусное и
в меру холодное, подала широкобедрая, пышногрудая девица, с ласковыми глазами на
большом, румяном лице. Пухлые губы ее улыбались как будто нежно или — утомленно. Допустимо, что это утомление от счастья
жить ни о чем не думая
в чистенькой, тихой стране, —
жить в ожидании неизбежного счастья замужества…
—
Жили тесно, — продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. — Я неоднократно видел… так сказать, взрывы страсти двух животных. На дворе,
в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки.
В двенадцать лет я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь…
Допустим, что
в процентном отношении к единокровной массе евреев-шпионов
больше, чем русских, это можно объяснить географически — евреи
живут на границе.
— Мы презирали материальную культуру, — выкрикивал он, и казалось, что он повторяет беззвучные слова Маркова. — Нас гораздо
больше забавляло создавать мировую литературу, анархические теории, неподражаемо великолепный балет, писать стихи, бросать бомбы. Не умея
жить, мы научились забавляться… включив террор
в число забав…
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только
в прошлом году вернулся из ссылки за седьмой год,
прожил дома четыре месяца и скончался
в одночасье, хоронила его
большая тысяча рабочего народа.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Мы теперь
в Петербурге намерены
жить. А здесь, признаюсь, такой воздух… деревенский уж слишком!., признаюсь,
большая неприятность… Вот и муж мой… он там получит генеральский чин.
Разломило спину, // А квашня не ждет! // Баба Катерину // Вспомнила — ревет: //
В дворне
больше году // Дочка… нет родной! // Славно
жить народу // На Руси святой!
Между тем дела
в Глупове запутывались все
больше и
больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца
жила у какого-то градоначальника
в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило
жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что
в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем
в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я
больше доволен.
Дом был
большой, старинный, и Левин, хотя
жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир,
в котором
жили и умерли его отец и мать. Они
жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.