Неточные совпадения
—
Это он со зла, напоказ людям
делает, — говорила она, и Клим верил ей больше, чем рассказам отца.
Бабушку никто не любил. Клим, видя
это, догадался, что он неплохо
сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Но ее надорванный голос всегда тревожил Клима, заставляя ждать, что
эта остроносая женщина скажет какие-то необыкновенные слова, как она
это уже
делала.
— Нет, — как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После
этих слов Клим спокойно шел в свою комнату, зная, что он
сделал то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание на него.
Ударившись обо что-нибудь, расцарапав себе ногу, руку, разбив себе нос, она никогда не плакала, не ныла, как
это делали девочки Сомовы.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил
эту музыку злой, как все, что
делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от
этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Клим думал, что, если
эта женщина выздоровеет, она
сделает что-нибудь страшное, но доктор Сомов успокоил его. Он спросил доктора...
Он выработал себе походку, которая, воображал он, должна была придать важность ему, шагал не сгибая ног и спрятав руки за спину, как
это делал учитель Томилин. На товарищей он посматривал немного прищурясь.
Но мать, не слушая отца, — как она часто
делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все
это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Она заплетает свои лунные волосы в длинную косу и укладывает ее на голове в три круга,
это делает ее очень высокой, гораздо выше отца.
Когда приехали на каникулы Борис Варавка и Туробоев, Клим прежде всех заметил, что Борис, должно быть,
сделал что-то очень дурное и боится, как бы об
этом не узнали.
— Что
сделал Борис? — спросил ее Клим. Он уже не впервые спрашивал ее об
этом, но Лидия и на
этот раз не ответила ему, а только взглянула, как на чужого. У него явилось желание спрыгнуть в сад и натрепать ей уши. Теперь, когда возвратился Игорь, она снова перестала замечать Клима.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне
этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало
делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет ли и она говорить так же?
Он долго думал — что нужно
сделать для
этого, и решил, что он всего сильнее поразит их, если начнет носить очки.
Досадно было слышать, как Дронов лжет, но, видя, что
эта ложь
делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая была уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.
Макаров тоже встал, поклонился и отвел руку с фуражкой в сторону, как
это делают плохие актеры, играя французских маркизов.
Это так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже
сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла к себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «Что
делать?», но ведь
это же глупый роман! Я пробовала читать его и — не могла. Он весь не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
Землистого цвета лицо, седые редкие иглы подстриженных усов, голый, закоптевший череп с остатками кудрявых волос на затылке, за темными, кожаными ушами, — все
это делало его похожим на старого солдата и на расстриженного монаха.
—
Это — было. Мы
это делали. Я ведь сектантов знаю, был пропагандистом среди молокан в Саратовской губернии. Обо мне, говорят, Степняк писал — Кравчинский — знаешь? Гусев —
это я и есть.
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал у Маргариты.
Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя мысли,
делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал у швейки от необходимости держаться, как солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и мыслей. Иногда, должно быть, подозревая, что ему скучно, она пела маленьким, мяукающим голосом неслыханные песни...
Двуцветные волосы его отросли, висели космами,
это делало его похожим на монастырского послушника.
— Мне иногда кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно
сделать,
это, как сказал Варавка, — возвратиться в дураки. Может быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он
делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над столом и так неловко, что девичьи груди ее лежали на краю стола. Климу было неприятно видеть
это.
Но на
этот раз он скоро понял, что такая роль
делает его еще менее заметным в глазах Лидии.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы
делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил
эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в
этой комнате.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну,
делая все
это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
— Какая-то таинственная сила бросает человека в
этот мир беззащитным, без разума и речи, затем, в юности, оторвав душу его от плоти,
делает ее бессильной зрительницей мучительных страстей тела.
Рассказывала Нехаева медленно, вполголоса, но — без печали, и
это было странно. Клим посмотрел на нее; она часто прищуривала глаза, подрисованные брови ее дрожали. Облизывая губы, она
делала среди фраз неуместные паузы, и еще более неуместна была улыбка, скользившая по ее губам. Клим впервые заметил, что у нее красивый рот, и с любопытством мальчишки подумал...
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как
это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души,
это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Нет, я не заражен стремлением
делать историю, меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он
делает историю отлично. Мне говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского: историю написал он, как написал бы ее
этот хитрый царь…
— Сам народ никогда не
делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ знает и чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить
этот закон. Вот чему учит история…
— Но, по вере вашей, Кутузов, вы не можете претендовать на роль вождя. Маркс не разрешает
это, вождей — нет, историю
делают массы. Лев Толстой развил
эту ошибочную идею понятнее и проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и мир».
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось
сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на
этом. Что могла бы я сказать ему?
Она постоянно
делала так: заставит согласиться с нею и тотчас оспаривает свое же утверждение. Соглашался с нею Клим легко, а спорить не хотел, находя
это бесплодным, видя, что она не слушает возражений.
— Нет, почему? Но
это было бы особенно удобно для двух сестер, старых дев. Или — для молодоженов. Сядемте, — предложила она у скамьи под вишней и
сделала милую гримаску: — Пусть они там… торгуются.
— Из
этой штуки можно
сделать много различных вещей. Художник вырежет из нее и черта и ангела. А, как видите, почтенное полено
это уже загнило, лежа здесь. Но его еще можно сжечь в печи. Гниение — бесполезно и постыдно, горение дает некоторое количество тепла. Понятна аллегория? Я — за то, чтоб одарить жизнь теплом и светом, чтоб раскалить ее.
Все
это он
делал молча, медленно, и все выходило у него торжественно.
— Ведь
эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее
сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
Необходимо принять какую-то идею, как
это сделали Томилин, Макаров, Кутузов.
— Ну, что ж, ты обещал им
сделать все
это?
— А ужасный разбойник поволжский, Никита, узнав, откуда у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером на небо и говорит Христу: «Ты, Христос, неправильно
сделал, я за рубль на великие грехи каждую неделю хожу, а ты его лентяю подарил, гуляке, — нехорошо
это!»
—
Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ в мире, — забыл сказать, и никто не спросил его об
этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал
это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла
делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь
этим.
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат,
делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь
это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «Мир праху усопших, которые не
сделали в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного». Как
это вам нравится?
Оживление ее показалось Климу подозрительным и усилило состояние напряженности, в котором он прожил
эти два дня, он стал ждать, что Лидия скажет или
сделает что-нибудь необыкновенное, может быть — скандальное.
А порою у него возникало желание
сделать ей больно, отомстить за
эти злые искры.