Неточные совпадения
Выскакивая на середину комнаты, раскачиваясь, точно пьяный, он описывал в воздухе руками круги и эллипсы и говорил об обезьяне, доисторическом
человеке, о механизме Вселенной так уверенно, как будто он сам создал Вселенную, посеял в ней Млечный Путь, разместил созвездия, зажег солнца и привел в
движение планеты.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что
люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в
движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту. Так же и
человек: еще вчера он был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
В длинных дырах его копошились небольшие фигурки
людей, и казалось, что
движение их становится все более тревожным, более бессмысленным; встречаясь, они останавливались, собирались небольшими группами, затем все шли в одну сторону или же быстро бежали прочь друг от друга, как бы испуганные.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице было тихо, Клим не понимал его слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное
движение заставляет встречных
людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
Медленно шли хивинцы, бухарцы и толстые сарты, чьи плавные
движения казались вялыми тем
людям, которые не знали, что быстрота — свойство дьявола.
Плывущей своей походкой этот важный
человек переходил из одного здания в другое, каменное лицо его было неподвижно, только чуть-чуть вздрагивали широкие ноздри монгольского носа и сокращалась брезгливая губа, но ее
движение было заметно лишь потому, что щетинились серые волосы в углах рта.
Было ясно, что он хорошо осведомлен о революционном
движении, хотя сам, наверное, не партийный
человек.
Но она не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью
движения, обилием и разнообразием
людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда видишь, как работают тысячи
людей.
Коротенькими фразами он говорил им все, что знал о рабочем
движении, подчеркивая его анархизм, рассказывал о грузчиках, казаках и еще о каких-то выдуманных им
людях, в которых уже чувствуется пробуждение классовой ненависти.
Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков ведут под руки какого-то бородатого, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками в землю, вырывался и что-то говорил, как видно было по
движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом
человека в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого и орал...
Сюртук студента, делавший его похожим на офицера, должно быть, мешал ему расти, и теперь, в «цивильном» костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по всем измерениям, стал еще длиннее, шире в плечах и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза и рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими
движениями циркового борца, и почти не верилось, что этот
человек был студентом.
Он видел, что «общественное
движение» возрастает;
люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Все горячее спорили, все чаще ставился вопрос...
Говорили мало, неполными голосами, ворчливо, и говор не давал того слитного шума, который всегда сопутствует
движению массы
людей.
Он
человек среднего роста, грузный, двигается осторожно и почти каждое
движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки. На лысом его черепе, над ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки. К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических
движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Дул ветер, окутывая вокзал холодным дымом, трепал афиши на стене, раскачивал опаловые, жужжащие пузыри электрических фонарей на путях. Над нелюбимым городом колебалось мутно-желтое зарево, в сыром воздухе плавал угрюмый шум, его разрывали тревожные свистки маневрирующих паровозов. Спускаясь по скользким ступеням, Самгин поскользнулся, схватил чье-то плечо; резким
движением стряхнув его руку,
человек круто обернулся и вполголоса, с удивлением сказал...
Кричавший стоял на парте и отчаянно изгибался, стараясь сохранить равновесие, на ногах его были огромные ботики, обладавшие самостоятельным
движением, — они съезжали с парты. Слова он произносил немного картавя и очень пронзительно. Под ним, упираясь животом в парту, стуча кулаком по ней, стоял толстый
человек, закинув голову так, что на шее у него образовалась складка, точно калач; он гудел...
Твердым шагом вошел крепкий
человек с внимательными глазами и несколько ленивыми или осторожными
движениями.
— А — поп, на вашу меру, величина дутая? Случайный
человек. Мм… В рабочем
движении случайностей как будто не должно быть… не бывает.
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в
движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные
люди, которым литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
Самгин покорно разделся, прошел в столовую, там бегал Лютов в пиджаке, надетом на ночную рубаху; за столом хозяйничала Дуняша и сидел гладко причесанный, мокроголовый молодой
человек с желтым лицом, с порывистыми
движениями...
В ритм тяжелому и слитному
движению неисчислимой толпы величаво колебался похоронный марш, сотни
людей пели его, пели нестройно, и как будто все время повторялись одни и те же слова...
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый
человек, бесцеремонно расталкивая
людей; за ним, расщепляя толпу, точно клином, быстро пошли студенты, рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили
движение, — толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно.
Люди вокруг Самгина отодвинулись друг от друга, стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса
людей.
Пение удалялось, пятна флагов темнели, ветер нагнетал на
людей острый холодок; в толпе образовались боковые
движения направо, налево;
люди уже, видимо, не могли целиком влезть в узкое горло улицы, а сзади на них все еще давила неисчерпаемая масса, в сумраке она стала одноцветно черной, еще плотнее, но теряла свою реальность, и можно было думать, что это она дышит холодным ветром.
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного
движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего
человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
Налево, за открытыми дверями, солидные
люди играли в карты на трех столах. Может быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а
движения рук были так однообразны, как будто все двенадцать фигур были автоматами.
Затем он подумал, что вокруг уже слишком тихо для
человека. Следовало бы, чтоб стучал маятник часов, действовал червяк-древоточец, чувствовалась бы «жизни мышья беготня». Напрягая слух, он уловил шорох листвы деревьев в парке и вспомнил, что кто-то из литераторов приписал этот шорох
движению земли в пространстве.
Кольцеобразное, сероватое месиво вскипало все яростнее;
люди совершенно утратили человекоподобные формы, даже головы были почти неразличимы на этом облачном кольце, и казалось, что вихревое
движение то приподнимает его в воздух, к мутненькому свету, то прижимает к темной массе под ногами
людей.
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое
движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо бегали коротенькие
люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
Приятно было наблюдать за деревьями спокойное, парадное
движение праздничной толпы по аллее.
Люди шли в косых лучах солнца встречу друг другу, как бы хвастливо показывая себя, любуясь друг другом. Музыка, смягченная гулом голосов, сопровождала их лирически ласково. Часто доносился веселый смех, ржание коня, за углом ресторана бойко играли на скрипке, масляно звучала виолончель, женский голос пел «Матчиш», и Попов, свирепо нахмурясь, отбивая такт мохнатым пальцем по стакану, вполголоса, четко выговаривал...
Самгин почувствовал, что его приятно возбуждает парадное
движение празднично веселой, нарядно одетой толпы
людей, зеркальный блеск разноцветного лака, металлических украшений экипажей и сбруи холеных лошадей, которые, как бы сознавая свою красоту, шагали медленно и торжественно, позволяя любоваться мощной грацией их
движений.
На железе сияла обильная позолота, по панелям шагали
люди, обгоняя тяжелое
движение зданий.
Отстранив длинного
человека движением руки, она прошла в конец вагона, а он пошатнулся, сел напротив Самгина и, закусив губу, несколько секунд бессмысленно смотрел в лицо его.
«Мне следует освободить память мою от засоренности книжной… пылью. Эта пыль радужно играет только в лучах моего ума. Не вся, конечно. В ней есть крупицы истинно прекрасного. Музыка слова — ценнее музыки звука, действующей на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот. Слово прежде всего — оружие самозащиты
человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают
движение ума, его игру. Чужое слово гасит мою мысль, искажает мое чувство».
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке два самовара, выгребали угли из печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два
человека в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же
движениями надели сапоги, полушубки и — ушли в дверь на двор.
И даже ручкой повел в воздухе, как будто вел коня за узду. В
движениях его статного тела, в жестах ловких рук Самгин наблюдал такую же мягкую вкрадчивость, как и в его гибком голосе, в ласковых речах, но, несмотря на это, он все-таки напоминал чем-то грубого и резкого Ловцова и вообще
людей дерзкой мысли.
Из
людей, которых он видел в эти дни, особенно выделялась монументальная фигура красавца Фроленкова. Приятно было вспоминать его ловкие, уверенные
движения, на каждое из них
человек этот тратил силы именно столько, сколько оно требовало. Многозначительно было пренебрежение, ‹с которым› Фроленков говорил о кузнецах, слушал дерзости Ловцова.
— Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки
движения, шли группы
людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете.
Человек в перчатках разорвал правую, резким
движением вынул платок, вытер мокрое лицо и, пробираясь к дверям во дворец, полез на
людей, как слепой. Он толкнул Самгина плечом, но не извинился, лицо у него костистое, в темной бородке, он глубоко закусил нижнюю губу, а верхняя вздернулась, обнажив неровные, крупные зубы.