Неточные совпадения
—
Ведь это пройдет? Пройдет,
да?
—
Да, отвечал? — спросила Нехаева. — Но
ведь…
— Настоящий интеллигентный, в очках, с бородкой, брюки на коленях — пузырями, кисленькие стишки Надсона славословил,
да! Вот, Лидочка, как это страшно, когда интеллигент и шалаш? А мой Лютов — старовер, купчишка, обожает Пушкина; это тоже староверство — Пушкина читать. Теперь
ведь в моде этот — как его? — Витебский, Виленский?
— Как все это странно… Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а
ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе.
Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
— Нормально — это когда спокойно,
да? Но
ведь жизнь становится все беспокойнее.
—
Да,
да, — прошептала она. — Но — тише! Он казался мне таким… необыкновенным. Но вчера, в грязи… И я не знала, что он — трус. Он
ведь трус. Мне его жалко, но… это — не то. Вдруг — не то. Мне очень стыдно. Я, конечно, виновата… я знаю!
— Ой, не доведет нас до добра это сочинение мертвых праведников, а тем паче — живых. И
ведь делаем-то мы это не по охоте, не по нужде, а — по привычке, право, так! Лучше бы согласиться на том, что все грешны,
да и жить всем в одно грешное, земное дело.
—
Да, — продолжала она, подойдя к постели. — Не все. Если ты пишешь плохие книги или картины, это
ведь не так уж вредно, а за плохих детей следует наказывать.
— Кроме того, я беседовала с тобою, когда, уходя от тебя, оставалась одна. Я — честно говорила и за тебя… честнее, чем ты сам мог бы сказать.
Да, поверь мне! Ты
ведь не очень… храбр. Поэтому ты и сказал, что «любить надо молча». А я хочу говорить, кричать, хочу понять. Ты советовал мне читать «Учебник акушерства»…
— Вот — смотрите, — говорил он, подняв руки свои к лицу Самгина, показывая ему семь пальцев: — Семь нот,
ведь только семь,
да? Но — что же сделали из них Бетховен, Моцарт, Бах? И это — везде, во всем: нам дано очень мало, но мы создали бесконечно много прекрасного.
— Весьма сожалею, что Николай Михайловский и вообще наши «страха ради иудейска» стесняются признать духовную связь народничества со славянофильством. Ничего не значит, что славянофилы — баре, Радищев, Герцен, Бакунин —
да мало ли? — тоже баре. А
ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие русского народа. Народ чувствуется и понимается не сквозь цифры земско-статистических сборников, а сквозь фольклор, — Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирев, вот кто учит слышать душу народа!
— Ну, тут мы ему говорим: «
Да вы, товарищ, валяйте прямо — не о крапиве, а о буржуазии,
ведь мы понимаем, о каких паразитах речь идет!» Но он — осторожен, — одобрительно сказал Дунаев.
— Извините, предрассудок!
Ведь вы — предрассудок,
да?
— Нет, но… Как непонятно все, Клим, милый, — шептала она, закрыв глаза. — Как непонятно прекрасное…
Ведь было потрясающе прекрасно,
да? А потом он… потом мы ели поросенка, говоря о Христе…
— Замок, конечно, сорван, а — кто виноват? Кроме пастуха
да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, — весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами,
ведь не загоните в тюрьму, господин? Вот в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету! Ну, теперь идемте…
— Может быть, конечно, что это у нас от всесильной тоски по справедливости,
ведь, знаете, даже воры о справедливости мечтают,
да и все вообще в тоске по какой-нибудь другой жизни, отчего у нас и пьянство и распутство. Однако же, уверяю вас, Варвара Кирилловна, многие притворяются, сукиновы дети!
Ведь я же знаю. Например — преступники…
—
Да, — уж конечно.
Ведь вы, наверное, тоже думаете, как принято, — по разуму, а не по совести.
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но
ведь они бежали,
да,
да! О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
— Какая штучка началась, а? Вот те и хи-хи! Я
ведь шел с ним,
да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть — кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж. Так ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
— Ну
да! Жил он здесь, месяца два, действовал. У нас
ведь город эсеровский, и Алешу заклевали.
— В-вывезли в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое — муж
да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то — вы подумайте! —
ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не могу, привязаны ноги так, что не сожмешь, — вот
ведь что!
— А
ведь если в Думу купцы
да попы сядут, — вам, интеллигентам, несдобровать.
— Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, — я
ведь серьезно жду, что попы что-то скажут. Может быть, они скажут: «
Да будет — хуже, но — не так!» Племя — талантливое! Сколько замечательных людей выдвинуло оно в науку, литературу, — Белинские, Чернышевские, Сеченовы…
—
Да — что же? — сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. — Как всегда — он работает топором, но
ведь я тебе говорила, что на мой взгляд — это не грех. Ему бы архиереем быть, — замечательные сочинения писал бы против Сатаны!
— Помнишь, умирал музыкант? Мы сидели в саду, и над трубой серебряные струйки… воздух.
Ведь — только воздух?
Да?
— Это ему, наверное, вредно… Это
ведь, кажется, церковное,
да?
—
Да — нет, я — серьезно! Я
ведь знаю твои… вкусы. Если б моя воля, я бы специально для тебя устроил целую серию катастроф, войну, землетрясение, глад, мор, потоп — помогай людям, Тося!
— Дурочкой считаете меня,
да? Я
ведь знаю: вы — не меньшевик. Это Иван качается, мечтает о союзе мелкой буржуазии с рабочим классом. Но если завтра снова эсеры начнут террор, так Иван будет воображать себя террористом.
— Совершенно верно!.. Это — дельце явно внутриведомственное! Развал,
да.
Ведь поступок Лопухина тоже, знаете, не очень… похвален!
— Нет, революцию-то ты не предвещай! Это
ведь неверно, что «от слова — не станется». Когда за словами — факты, так неизбежно «станется».
Да… Ну-ка, приглашай, хозяин, вино пить…
— Несколько непонятна политика нам, простецам. Как это: война расходы усиливает, а — доход сократили? И вообще, знаете, без вина — не та работа! Бывало, чуть люди устанут, посулишь им ведерко, они снова оживут.
Ведь — победим, все убытки взыщем. Только бы скорее! Ударить разок, другой,
да и потребовать: возместите протори-убытки, а то — еще раз стукнем.
Конечно, это — как вы вчерась говорили — немцы, русских не любят,
да —
ведь какие немцы-то?
—
Ведь это, знаете, даже смешно, что для вас судьба 150-миллионного народа зависит от поведения единицы,
да еще такой, как Гришка Распутин…
—
Да — прыгайте смело!
Ведь — не в море.