Неточные совпадения
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей
и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно
и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Отец рассказывал лучше бабушки
и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу
даже казалось, что отец сам выдумал слова
и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты
и многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь
и мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она
даже объясняет, отчего это явилось.
Он именно «настоящий старик»
и даже сидит опираясь обеими руками на палку, как сидят старики на скамьях городского сада.
Выдумывать было не легко, но он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия.
Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках
и Клим с братом обогнали его, —
даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Несомненно, это был самый умный человек, он никогда ни с кем не соглашался
и всех учил,
даже Настоящего Старика, который жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
Взрослые говорили о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось, что они в чем-то виноваты пред этим нищим
и, пожалуй,
даже немножко боятся его, так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
Первые дни знакомства Клим думал, что Томилин полуслеп, он видит все вещи не такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он
и прикасается к ним так осторожно, что было
даже смешно видеть это.
Он, должно быть, неумный,
даже хорошую жену не мог выбрать, жена у него маленькая, некрасивая
и злая.
Этот ловкий, азартный мальчик пугал
и даже отталкивал Клима своим властным характером.
— Павля все знает,
даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни
и плачут обе две,
и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что
и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой».
И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами
и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
— До того, как хворать, мама была цыганкой,
и даже есть картина с нее в красном платье, с гитарой. Я немножко поучусь в гимназии
и тоже стану петь с гитарой, только в черном платье.
Туробоев, холодненький, чистенький
и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами
и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что,
даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Да, Иван Дронов был неприятный,
даже противный мальчик, но Клим, видя, что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его,
и часто недобрые чувства к этому мальчику исчезали пред вспышками интереса
и симпатии к нему.
Вступительный экзамен в гимназию Дронов сдал блестяще, Клим — не выдержал. Это настолько сильно задело его, что, придя домой, он ткнулся головой в колена матери
и зарыдал. Мать ласково успокаивала его, сказала много милых слов
и даже похвалила...
Все в доме покорно подчинялись ей,
даже Настоящий Старик
и упрямая Мария Романовна — Тираномашка, как за глаза называет ее Варавка.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель
и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что
даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Клим открыл в доме
даже целую комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью
и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным,
даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали в комнату, испуганные, может быть, пожаром; в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга
и умерли. Было грустно смотреть на этот хаос, было жалко изломанных вещей.
Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шепот
и видел, что смерть бабушки никого не огорчила, а для него
даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в сад
и молочно-белой кафельной печкой в углу.
Он преподавал русский язык
и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика было меньше правого, хотя настолько незаметно, что,
даже когда Климу указали на это, он не сразу убедился в разномерности ушей учителя.
Теперь, когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что в доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе ходить
и даже двери хлопают сильнее.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий,
и Климу казалось, что, когда брат рассказывает
даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых
и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы
даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность,
и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Этим вопросом он хотел только напомнить о своем серьезном отношении к школе, но мать
и Варавка почему-то поспешили согласиться, что ехать ему нельзя. Варавка
даже, взяв его за подбородок, хвалебно сказал...
Встречаясь, они улыбались друг другу,
и улыбка матери была незнакома Климу,
даже неприятна, хотя глаза ее, потемнев, стали еще красивее.
Сквозь эти стекла все на земле казалось осыпанным легким слоем сероватой пыли,
и даже воздух, не теряя прозрачности своей, стал сереньким.
— Он
и себя хотел убить. Его
даже лечил сумасшедший доктор.
— Он
даже перестал дружиться с Любой,
и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа
даже ночью встает
и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся
и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая
и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось
даже, что
и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
— Струна разума его настроена благозвучно
и высоко. Особенно же ценю в нем осторожное
и скептическое
даже отношение к тем пустякам, коими наше юношество столь склонно увлекаться во вред себе.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто
и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая,
даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Клим Самгин промолчал, ему все приятнее было слушать печальные речи товарища. Он
даже пожалел, когда Макаров вдруг простился с ним
и, оглянувшись, шагнул на двор трактира.
Перед этим он стал говорить меньше, менее уверенно,
даже как будто затрудняясь в выборе слов; начал отращивать бороду, усы, но рыжеватые волосы на лице его росли горизонтально,
и, когда верхняя губа стала похожа на зубную щетку, отец сконфузился, сбрил волосы,
и Клим увидал, что лицо отцово жалостно обмякло, постарело.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления
и, как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего
и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Его особенно смущал взгляд глаз ее скрытого лица, именно он превращал ее в чужую. Взгляд этот, острый
и зоркий, чего-то ожидал, искал,
даже требовал
и вдруг, становясь пренебрежительным, холодно отталкивал. Было странно, что она разогнала всех своих кошек
и что вообще в ее отношении к животным явилась какая-то болезненная брезгливость. Слыша ржанье лошади, она вздрагивала
и морщилась, туго кутая грудь шалью; собаки вызывали у нее отвращение;
даже петухи, голуби были явно неприятны ей.
Был он мохнатенький, носил курчавую бородку, шея его была расшита колечками темных волос,
и даже на кистях рук, на сгибах пальцев росли кустики темной шерсти.
Живой, очень подвижной,
даже несколько суетливый человек
и неустанный говорун, он напоминал Климу отца.
Климу казалось, что писатель веселится с великим напряжением
и даже отчаянно; он подпрыгивал, содрогался
и потел. Изображая удалого человека, выкрикивая не свои слова, он честно старался рассмешить танцующих
и, когда достигал этого, облегченно ухал...
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать
даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек,
и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Его раздражали непонятные отношения Лидии
и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно
и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось
даже: они
и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
Клим пошел домой. Ему не верилось, что эта скромная швейка могла охотно целовать Дронова, вероятнее, он целовал ее насильно.
И — с жадностью, конечно. Клим
даже вздрогнул, представив, как Дронов, целуя, чавкает, чмокает.
Это так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он
даже сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его
и привлекла к себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
Лицо человека, одетого мужиком, оставалось неподвижным,
даже еще более каменело, а выслушав речь, он тотчас же начинал с высокой ноты
и с амвона...
Вспоминая все это, Клим вдруг услышал в гостиной непонятный, торопливый шорох
и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером
и теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался: было ясно, что звуки родились в гостиной, а не наверху, где иногда,
даже поздно ночью, Лидия тревожила струны рояля.
— Это теперь называется поумнением, — виновато объяснил Катин. — Есть
даже рассказ на тему измены прошлому, так
и называется: «Поумнел». Боборыкин написал.
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду
и посматривая на гостя испуганными глазами. Она
даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
— Старый топор, — сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать
и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля
и гостей их так боязливо
и враждебно, как будто люди эти способны были поджечь дом.
Оживляясь, он говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически
и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие не могут понять его,
и спокойно мирятся с этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям,
даже по говору — другие люди
и хуже, чем они, жители вот этого города.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь
и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения
и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем,
даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда,
и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он
даже стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда, хотя она смотрела так не только на него, но
и на Макарова. Однако Клим видел, что ее отношение к Макарову становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже не так насмешливо
и задорно.
Он понимал, что Алина спрашивает лишь для того, чтоб лишний раз обратить внимание на себя, но это казалось ему естественным, оправданным
и даже возбуждало в нем сочувствие девушке.