Неточные совпадения
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут
груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же
люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Он говорил с Макаровым задорно взвизгивая и тоном
человека, который, чего-то опасаясь, готов к защите, надменно выпячивая
грудь, откидывал голову, бегающие глазки его останавливались настороженно, недоверчиво и как бы ожидая необыкновенного.
Снова начали петь, и снова Самгину не верилось, что бородатый
человек с грубым лицом и красными кулаками может петь так умело и красиво. Марина пела с яростью, но детонируя, она широко открывала рот, хмурила золотые брови, бугры ее
грудей неприлично напрягались.
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья, в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати — четырнадцати лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как
человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и кожу
груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.
Встретили группу английских офицеров, впереди их автоматически шагал неестественно высокий
человек с лицом из трех костей, в белой чалме на длинной голове, со множеством орденов на
груди, узкой и плоской.
Затем вогнали во двор
человека с альбомом в руках, он топал ногою, тыкал карандашом в
грудь солдата и возмущенно кричал...
Сверху спускалась Лидия. Она садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке,
грудь свою газовым шарфом. Шарф был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные тени. Клим был доволен, что она молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при
людях он не любил ее.
Люди эти стояли смирно, плотно друг к другу, и широкие
груди их сливались в одну
грудь.
Осанистый
человек коснулся орденов на
груди своей и пробормотал сердито...
Вбежали два лакея, буфетчик, в двери встал толстый
человек с салфеткой на
груди, дама колотила кулаком по столу и кричала...
Самгин боком, тихонько отодвигался в сторону от
людей, он встряхивал головою, не отрывая глаз от всего, что мелькало в ожившем поле; видел, как Иноков несет
человека, перекинув его через плечо свое,
человек изогнулся, точно тряпичная кукла, мягкие руки его шарят по
груди Инокова, как бы расстегивая пуговицы парусиновой блузы.
— Ни в одной стране
люди не нуждаются в сдержке, в обуздании их фантазии так, как они нуждаются у нас, — сказал он, тыкая себя пальцем в мягкую
грудь, и эти слова, очень понятные Самгину, заставили его подумать...
— Откровенно говоря — я боюсь их. У них огромнейшие
груди, и молоком своим они выкармливают идиотическое племя. Да, да, брат! Есть такая степень талантливости, которая делает
людей идиотами, невыносимо, ужасающе талантливыми. Именно такова наша Русь.
— Должны следить, — сказал маленький
человек не только уверенно, а даже как будто требовательно. Он достал чайной ложкой остаток варенья со дна стакана, съел его, вытер губы платком и с неожиданным ехидством, которое очень украсило его лицо сыча, спросил, дотронувшись пальцем до
груди Самгина...
Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама в сарафане, воинственно выгнув могучую
грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного
человека начала петь...
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь
груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких
людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
На берегу, около обломков лодки, сидел
человек в фуражке с выцветшим околышем, в странной одежде, похожей на женскую кофту, в штанах с лампасами, подкатанных выше колен; прижав ко
груди каравай хлеба, он резал его ножом, а рядом с ним, на песке, лежал большой, темно-зеленый арбуз.
Варвара, стоя бок о бок с ним, вздрагивала, нерешительно шевелила правой рукой, прижатой ко
груди, ее застывшее лицо Самгин находил деланно благочестивым и молчал, желая услышать жалобу на холод и на
людей, толкавших Варвару.
Самгин тоже опрокинулся на стол, до боли крепко опираясь
грудью о край его. Первый раз за всю жизнь он говорил совершенно искренно с
человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим...
— Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной
человек, дворовый, — говорил он, стуча красным кулаком в
грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
Она откинулась на спинку стула, прикрыв глаза.
Груди ее неприлично торчали, шевеля ткань кофты и точно стремясь обнажиться. На незначительном лице застыло напряжение, как у
человека, который внимательно прислушивается.
«Убивать надобно не министров, а предрассудки так называемых культурных, критически мыслящих
людей», — говорил Кумов, прижимая руки ко
груди, конфузливо улыбаясь. Рядом с этим вспомнилась фраза Татьяны Гогиной...
Траурное платье еще более старило ее, и, должно быть, понимая это, она нервозно одергивала его, ощипывалась, ходила парадным шагом, натужно выпрямляя стан, выгибая
грудь, потерявшую форму. Особенно часто она доказывала, что все
люди — деспоты.
Все солдаты казались курносыми, стояли они, должно быть, давно, щеки у них синеватые от холода. Невольно явилась мысль, что такие плохонькие поставлены нарочно для того, чтоб
люди не боялись их.
Люди и не боялись, стоя почти
грудь с
грудью к солдатам, они посматривали на них снисходительно, с сожалением; старик в полушубке и в меховой шапке с наушниками говорил взводному...
В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним на улице, но не узнал его в
человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок на
груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
— Что же это… какой же это
человек? — шепотом спросил жандарм, ложась
грудью на стол и сцепив пальцы рук. — Действительно — с крестами, с портретами государя вел народ, да? Личность? Сила?
Лицо его обросло темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно у
человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели от радости, что он выздоровел. С лица похожий на монаха, одет он был, как мастеровой; ноги, вытянутые на средину комнаты, в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные на
груди, темные, точно у металлиста, он — в парусиновой блузе, в серых, измятых брюках.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой
груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились
люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои,
грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома, лежал гимназист, против магазина, головою на панель, растянулся
человек в розовой рубахе.
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон.
Человек, — он ударил себя кулаком в
грудь, —
человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
Вслед за ним явился толстый — и страховидный поэт с растрепанными и давно не мытыми волосами; узкобедрая девица в клетчатой шотландской юбке и красной кофточке, глубоко открывавшей
грудь; синещекий, черноглазый адвокат-либерал, известный своей распутной жизнью, курчавый, точно баран, и носатый, как армянин; в полчаса набралось еще
человек пять.
Самгин, не отрываясь, смотрел на багровое, уродливо вспухшее лицо и на
грудь поручика; дышал поручик так бурно и часто, что беленький крест на
груди его подскакивал. Публика быстро исчезала, — широкими шагами подошел к поручику
человек в поддевке и, спрятав за спину руку с папиросой, спросил...
В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой
человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на
груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.
Рядом с Мариной — Кормилицын, писатель по вопросам сектантства,
человек с большой седоватой бородой на мягком лице женщины, — лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой
грудью.
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились
люди, — дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы, Безбедов и рубил тес. Он был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной
грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кисти к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
Плотное, серое кольцо
людей, вращаясь, как бы расталкивало, расширяло сумрак. Самгин яснее видел Марину, — она сидела, сложив руки на
груди, высоко подняв голову. Самгину казалось, что он видит ее лицо — строгое, неподвижное.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой
груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки
человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Из-за его спины явился седоусый, коренастый
человек, в кожаной фуражке, в синей блузе до колен, с медной бляхой на
груди и в огромных башмаках.
Самгин брезгливо подумал, что, наверное, многие из этих инструментов исполнения воинского долга разрубали черепа
людей, отсекали руки, прокалывали
груди, животы, обильно смачивая кровью грязь и пыль земли.
В длинном этом сарае их было
человек десять, двое сосредоточенно играли в шахматы у окна, один писал письмо и, улыбаясь, поглядывал в потолок, еще двое в углу просматривали иллюстрированные журналы и газеты, за столом пил кофе толстый старик с орденами на шее и на
груди, около него сидели остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса рассказывал, заставляя старика усмехаться.
— Левой! Левой! — хрипло советовал им высокий солдат с крестом на
груди, с нашивками на рукаве, он прихрамывал, опирался на толстую палку. Разнообразные лица мелких
людей одинаково туго натянуты хмурой скукой, и одинаково пусты их разноцветные глаза.
За время, которое он провел в суде, погода изменилась: с моря влетал сырой ветер, предвестник осени, гнал над крышами домов грязноватые облака, как бы стараясь затискать их в коридор Литейного проспекта, ветер толкал
людей в
груди, в лица, в спины, но
люди, не обращая внимания на его хлопоты, быстро шли встречу друг другу, исчезали в дворах и воротах домов.