Неточные совпадения
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев
почти два года
в тюрьме, был сослан
в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то
в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер на этапе по пути
в Ялуторовск
в ссылку.
Взрослые пили чай среди комнаты, за круглым столом, под лампой с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет не вниз, на стол, а
в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а
в трех углах ее было темно,
почти как ночью.
Но она была
почти болезненно чутка к холоду, не любила тени, темноты и
в дурную погоду нестерпимо капризничала.
Зимою она засыпала, как муха, сидела
в комнатах,
почти не выходя гулять, и сердито жаловалась на бога, который совершенно напрасно огорчает ее, посылая на землю дождь, ветер, снег.
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались
в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови
почти невидимы на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала их
в смешную косичку, с желтой лентой
в конце.
Клим открыл
в доме даже целую комнату,
почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным. Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали
в комнату, испуганные, может быть, пожаром;
в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли. Было грустно смотреть на этот хаос, было жалко изломанных вещей.
Клим решил говорить возможно меньше и держаться
в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые дни Клим видел себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков;
почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
Спрашивал так, как будто ожидал услышать нечто необыкновенное. Он все более обрастал книгами,
в углу,
в ногах койки, куча их возвышалась
почти до потолка. Растягиваясь на койке, он поучал Клима...
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал
в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену.
Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди
в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват
в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а
почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела
в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся
в ширину и осел к земле. Он переоделся
в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил
почти всегда одно и то же...
— Вот уж
почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат,
в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
Но
почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь
в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг
в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело.
Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
— «Чей стон», — не очень стройно подхватывал хор. Взрослые пели торжественно, покаянно, резкий тенорок писателя звучал едко,
в медленной песне было нечто церковное, панихидное.
Почти всегда после пения шумно танцевали кадриль, и больше всех шумел писатель, одновременно изображая и оркестр и дирижера. Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно играл на небольшой, дешевой гармонии и ухарски командовал...
Вера эта звучала
почти в каждом слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но
в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Клим усердно старался развить
в себе способность создания своих слов, но
почти всегда чувствовал, что его слова звучат отдаленным эхом чужих.
Молча сунув руку товарищу, он помотал ею
в воздухе и неожиданно, но не смешно отдал Лидии
честь, по-солдатски приложив пальцы к фуражке. Закурил папиросу, потом спросил Лидию, мотнув головою на пожар заката...
Его ночные думы о девицах принимали осязаемый характер, возбуждая
в теле тревожное,
почти болезненное напряжение, оно заставило Клима вспомнить устрашающую книгу профессора Тарновского о пагубном влиянии онанизма, — книгу, которую мать давно уже предусмотрительно и незаметно подсунула ему.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил
в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел
в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля
почти всегда
в полдень,
в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки
в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Клим
почти не вслушивался
в речи и споры, уже знакомые ему, они его не задевали, не интересовали. Дядя тоже не говорил ничего нового, он был, пожалуй, менее других речист, мысли его были просты, сводились к одному...
Клим шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда пошла Лидия. Это значило, что там будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь
в углу, она куталась, несмотря на дымную духоту,
в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что
в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое,
почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
Ее рассказы
почти всегда раздражали Лидию, но изредка смешили и ее. Смеялась Лидия осторожно, неуверенно и резкими звуками, а посмеявшись немного, оглядывалась, нахмурясь, точно виноватая
в неуместном поступке. Сомова приносила романы, давала их читать Лидии, но, прочитав «Мадам Бовари», Лидия сказала сердито...
Несколько смешна была ее преувеличенная чистоплотность,
почти болезненное отвращение к пыли, сору, уличной грязи; прежде чем сесть, она пытливо осматривала стул, кресло, незаметно обмахивая платочком сидение; подержав
в руке какую-либо вещь, она тотчас вытирала пальцы.
Он
почти сердито стал спрашивать ее, почему она не читает книг, не ходит
в театр, не знает ничего лучше постельки, но Рита, видимо, не уловив его тона, спросила спокойно, расплетая волосы...
Посидев скучный час
в темноте, он пошел к себе, зажег лампу, взглянул
в зеркало, оно показало ему лицо,
почти незнакомое — обиженное, измятое миной недоумения.
Та грубоватость, которую Клим знал
в ней с детства, теперь принимала формы, смущавшие его своей резкостью. Говорить с Лидией было
почти невозможно, она и ему ставила тот же вопрос...
Но, когда он видел ее пред собою не
в памяти, а во плоти,
в нем возникал
почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она думает, о чем говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее
в чем-то.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал
в груди,
в голове тихую, ноющую скуку,
почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Думать мешали напряженно дрожащие и как бы готовые взорваться опаловые пузыри вокруг фонарей. Они создавались из мелких пылинок тумана, которые, непрерывно вторгаясь
в их сферу, так же непрерывно выскакивали из нее, не увеличивая и не умаляя объема сферы. Эта странная игра радужной пыли была
почти невыносима глазу и возбуждала желание сравнить ее с чем-то, погасить словами и не замечать ее больше.
Мокрые деревья невиданно уродливы, плачевно голы, воробьи невеселы,
почти немы, безгласно возвышались колокольни малочисленных церквей, казалось, что колокольни лишние
в этом городе.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете
почти так же враждебно, как гимназисты говорили об учителях и гимназии.
В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил...
Нехаева особенно заострила его любопытство,
почти истерически крикнув
в лицо Дмитрия...
Но теперь, когда мысли о смерти и любви облекались гневными словами маленькой,
почти уродливой девушки, Клим вдруг почувствовал, что эти мысли жестоко ударили его и
в сердце и
в голову.
У него немножко шумело
в голове и возникало желание заявить о себе; он шагал по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил
почти во всех забавное: вот Марина,
почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему...
— Фантастически талантливы люди здесь. Вероятно, вот такие жили
в эпоху Возрождения. Не понимаю: где — святые, где — мошенники? Это смешано
почти в каждом. И — множество юродствующих, а — чего ради? Черт знает… Ты должен понять это…
— Как все это странно… Знаешь —
в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею
почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
Она отодвинулась от Клима и
почти упала
в угол дивана.
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я
почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет
в человека и опустошит его. Это — холодок такой.
В нем исчезает все, все мысли, слова, память, разум — все! Остается
в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
—
В России живет два племени: люди одного — могут думать и говорить только о прошлом, люди другого — лишь о будущем и, непременно, очень отдаленном. Настоящее, завтрашний день,
почти никого не интересует.
Бездействующий разум не требовал и не воскрешал никаких других слов.
В этом состоянии внутренней немоты Клим Самгин перешел
в свою комнату, открыл окно и сел, глядя
в сырую тьму сада, прислушиваясь, как стучит и посвистывает двухсложное словечко. Туманно подумалось, что, вероятно, вот
в таком состоянии угнетения бессмыслицей земские начальники сходят с ума. С какой целью Дронов рассказал о земских начальниках? Почему он,
почти всегда, рассказывает какие-то дикие анекдоты? Ответов на эти вопросы он не искал.
Клим промолчал, присматриваясь, как
в красноватом луче солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые из них, как будто видя
в воздухе неподвижную точку, долго дрожали над нею, не решаясь сесть, затем падали
почти до пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим показал глазами на тетрадку...
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув
в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько,
почти в ухо...
Я, брат, к десяти годам уже знал много…
почти все, чего не надо было знать
в этом возрасте.
И, нервно схватив бутылку со стола, налил
в стакан свой пива. Три бутылки уже были пусты. Клим ушел и, переписывая бумаги, прислушивался к невнятным голосам Варавки и Лютова. Голоса у обоих были
почти одинаково высокие и порою так странно взвизгивали, как будто сердились, тоскуя, две маленькие собачки, запертые
в комнате.
Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим подумал, что чаще всего, да
почти и всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то
в речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова...
Лютов подпрыгивал, размахивал руками, весь разрываясь, но говорил все тише, иногда —
почти шепотом.
В нем явилось что-то жуткое, пьяное и действительно страстное, насквозь чувственное. Заметно было, что Туробоеву тяжело слушать его шепот и тихий вой, смотреть
в это возбужденное, красное лицо с вывихнутыми глазами.
Он подмигнул Лютову и обратился к Варавке,
почти величественному
в халате вишневого цвета,
в зеленой, шитой золотом тюбетейке и пестрых сафьяновых сапогах.
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и
почти всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и — так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас
в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
Они обе
почти одинаково неприятны тем, что чего-то ищут, роются
в нем.