Неточные совпадения
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности
в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь
золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои
на «самопознании»,
на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше время — не время широких задач».
Бабушка, толстая и важная,
в рыжем кашемировом капоте, смотрела
на все сквозь
золотой лорнет и говорила тягучим, укоряющим голосом...
Клим заглянул
в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей,
в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела
на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая.
В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а с головы матери
на спину ее красиво стекали
золотыми ручьями лунные волосы.
Когда он играл, язык его почему-то высовывался и лежал
на дряблой бритой губе, открывая
в верхней челюсти два
золотых зуба.
Особенно укрепила его
в этом странная сцена
в городском саду. Он сидел с Лидией
на скамье
в аллее старых лип; косматое солнце спускалось
в хаос синеватых туч, разжигая их тяжелую пышность багровым огнем.
На реке колебались красновато-медные отсветы, краснел дым фабрики за рекой, ярко разгорались алым
золотом стекла киоска,
в котором продавали мороженое. Осенний, грустный холодок ласкал щеки Самгина.
У стены прислонился черный диван с высунувшимися клочьями мочала, а над ним портреты Чернышевского, Некрасова,
в золотом багете сидел тучный Герцен, положив одну ногу
на колено свое, рядом с ним — суровое, бородатое лицо Салтыкова.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя
на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет
в городе все более видную роль. Снова
в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили
на мою постель. Лучше бы отвести его
на чердак. И ему спокойней».
В теплом, приятном сумраке небольшой комнаты за столом у самовара сидела маленькая, гладко причесанная старушка
в золотых очках
на остром, розовом носике; протянув Климу серую, обезьянью лапку, перевязанную у кисти красной шерстинкой, она сказала, картавя, как девочка...
Вполголоса, растягивая гласные, она начала читать стихи; читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с
золотыми повязками
на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь
в двух строках...
— Костромич, — определил Макаров, глядя
в мутноватую даль,
на парчовый город, богато расшитый
золотыми пятнами церковных глав.
На месте, где сидел Макаров, все еще курился голубой дымок, Клим сошел туда;
в песчаной ямке извивались
золотые и синенькие червяки огня, пожирая рыжую хвою и мелкие кусочки атласной бересты.
Все молчали, глядя
на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка,
на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом
в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом
в отражение огня
на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то
на золотую рыбу с множеством плавников, то
на глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Клим все еще улыбался, уверенно ожидая смешного, а дьякон, выкатив глаза, глядя
в стену,
на темную гравюру
в золотой раме, гудел...
С телеги, из-под нового брезента, высунулась и просительно нищенски тряслась голая по плечо рука, окрашенная
в синий и красный цвета,
на одном из ее пальцев светилось
золотое кольцо.
Зарево над Москвой освещало
золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи
на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав
в земле глубокие борозды, обнаружил
в ней
золото огня. Самгин ощущал, что и
в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой
в руке, толкнув его, крикнул...
Сверкал и плавился
на солнце двуглавый
золотой орел
на вышке царского павильона, построенного
в стиле теремов, какие изображаются
на картинках сказок.
А над
золотым орлом
в голубоватом воздухе вздулся серый пузырь воздушного шара, привязанный
на длинной веревке.
Блестела
золотая парча, как ржаное поле
в июльский вечер
на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились у Клима после того, как он побывал
в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
Эти люди настолько скромны, что некоторых из них принуждены выдвигать, вытаскивать вперед, что и делали могучий, усатый полицейский чиновник
в золотых очках и какой-то прыткий, тонконогий человек
в соломенной шляпе с трехцветной лентой
на ней. Они, медленно идя вдоль стены людей, ласково покрикивали, то один, то другой...
Народ подпрыгивал, размахивая руками, швырял
в воздух фуражки, шапки. Кричал он так, что было совершенно не слышно, как пара бойких лошадей губернатора Баранова бьет копытами по булыжнику. Губернатор торчал
в экипаже, поставив колено
на сиденье его, глядя назад, размахивая фуражкой, был он стального цвета, отчаянный и героический,
золотые бляшки орденов блестели
на его выпуклой груди.
Он смотрел
на маленького
в сравнении с ним царя и таких же небольших министров, озабоченно оттопырив губы, спрятав глаза под буграми бровей, смотрел
на них и
на золотые часы, таявшие
в руке его.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной
на фоне крупных, солидных людей, одетых
в черное и
в мундиры, шитые
золотом, украшенные бляшками орденов.
Редакция помещалась
на углу тихой Дворянской улицы и пустынного переулка, который, изгибаясь, упирался
в железные ворота богадельни. Двухэтажный дом был переломлен: одна часть его осталась
на улице, другая, длиннее
на два окна, пряталась
в переулок. Дом был старый, казарменного вида, без украшений по фасаду, желтая окраска его стен пропылилась, приобрела цвет недубленой кожи, солнце раскрасило стекла окон
в фиолетовые тона, и над полуслепыми окнами этого дома неприятно было видеть
золотые слова: «Наш край».
Блестели
золотые, серебряные венчики
на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери,
в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных
в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал
в рот себе бисквиты, сверкал чиненными
золотом зубами и пил содовую воду, подливая
в нее херес. Мать, похожая
на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Сам он был одет щеголевато, жиденькие волосы его смазаны каким-то жиром и форсисто причесаны
на косой пробор. Его новенькие ботинки негромко и вежливо скрипели.
В нем вообще явилось что-то вежливенькое и благодушное. Он сел напротив Самгина за стол, выгнул грудь, обтянутую клетчатым жилетом, и
на лице его явилось выражение готовности все сказать и все сделать. Играя
золотым карандашиком, он рассказывал, подскакивая
на стуле, точно ему было горячо сидеть...
Когда Самгин вышел
на Красную площадь,
на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега.
На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что
на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь
в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
Сидел он
в плетеном кресле и, раскачивая
на желтом шнуре
золотой портсигар, смотрел, наклонясь, вдаль, кивая кому-то гладко причесанной головой.
Мелькнул Иван Дронов с
золотыми часами
в руке и с головой, блестевшей, точно хорошо вычищенный ботинок, он бежал куда-то, раскачивая часы
на цепочке, раскрыв рот.
Перед вокзалом стояла густая толпа людей с обнаженными головами,
на пестром фоне ее красовались
золотые статуи духовенства, а впереди их, с посохом
в руке, большой златоглавый архиерей, похожий
на колокол.
В ту же минуту, из ворот, бородатый мужик выкатил пустую бочку;
золотой конь взметнул головой, взвился
на задние ноги, ударил передними по булыжнику, сверкнули искры, — Иноков остановился и нелепо пробормотал...
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но о выстреле он не думал, все-таки не веря
в него. Остановясь и глядя
в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо,
на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а
на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник
в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые слова примирения.
У окна сидел бритый, черненький, с лицом старика; за столом, у дивана, кто-то, согнувшись, быстро писал, человек
в сюртуке и
золотых очках, похожий
на профессора, тяжело топая, ходил из комнаты
в комнату, чего-то искал.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз
в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило
на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и
золотой крест
на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку
в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы.
На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как
в рупор...
— Казарма — чирей
на земле, фурункул, — видишь? Дерево — фонтан, оно бьет из земли толстой струей и рассыпает
в воздухе капли жидкого
золота. Ты этого не видишь, я — вижу. Что?
В углу зала поднялся, точно вполз по стене, опираясь
на нее спиною, гладко остриженный, круглоголовый человек
в пиджаке с
золотыми пуговицами и закричал...
Бородатый человек
в золотых очках, стоя среди зала, размахивая салфеткой над своей головой, сказал, как брандмейстер
на пожаре...
Ночь была прозрачно светлая, — очень высоко, почти
в зените бедного звездами неба, холодно и ярко блестела необыкновенно маленькая луна, и все вокруг было невиданно: плотная стена деревьев, вылепленных из снега, толпа мелких, черных людей у паровоза, люди покрупнее тяжело прыгали из вагона
в снег, а вдали — мохнатые огоньки станции, похожие
на золотых пауков.
— Я сам — неудачник. Трижды ранен, крест имею, а жить — нечем. Живу
на квартире у храпоидола…
в лисьей шубе. Он с меня полтораста целковых взыскивает судом.
На вокзале у меня украли
золотой портсигар, подарок товарищей…
Самгин смотрел
на нее с удовольствием и аппетитом, улыбаясь так добродушно, как только мог. Она —
в бархатном платье цвета пепла, кругленькая, мягкая. Ее рыжие, гладко причесанные волосы блестели, точно красноватое, червонное
золото; нарумяненные морозом щеки, маленькие розовые уши, яркие, подкрашенные глаза и ловкие, легкие движения — все это делало ее задорной девчонкой, которая очень нравится сама себе, искренно рада встрече с мужчиной.
За магазином,
в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал
на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко
на стене — портрет
в черной раме, украшенный серебряными листьями;
в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним
на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и
золотом, — далеко отсюда.
А она продолжала, переменив позу так, что лунный свет упал ей
на голову,
на лицо, зажег
в ее неуловимых глазах
золотые искры и сделал их похожими
на глаза Марины...
Этим он не уничтожил хозяйку магазина церковной утвари.
В блеске
золота и серебра, среди множества подсвечников, кадил и купелей, как будто ожил древний золотоглазый идол. И около нее — херувимоподобный отрок, похожий
на Диомидова, как его сын.
Дуняша качалась
на эстраде, точно
в воздухе, — сзади ее возвышался
в золотой раме царь Александр Второй, упираясь бритым подбородком
в золотую Дуняшину голову.
Внизу
в большой комнате они толпились, точно
на вокзале, плотной массой шли к буфету; он сверкал разноцветным стеклом бутылок, а среди бутылок, над маленькой дверью, между двух шкафов, возвышался тяжелый киот, с
золотым виноградом,
в нем — темноликая икона; пред иконой,
в хрустальной лампаде, трепетал огонек, и это придавало буфету странное сходство с иконостасом часовни.
Магазин Марины был наполнен блеском еще более ослепительным, как будто всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый
на кресте черного мрамора. Марина продавала старику
в полушубке
золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти
в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно...
Напротив — рыжеватый мужчина с растрепанной бородкой
на лице, изъеденном оспой, с веселым взглядом темных глаз, — глаза как будто чужие
на его сухом и грязноватом лице; рядом с ним, очевидно, жена его, большая, беременная,
в бархатной черной кофте, с длинной
золотой цепочкой
на шее и
на груди; лицо у нее широкое, доброе, глаза серые, ласковые.
На другой день, утром, он сидел
в большом светлом кабинете, обставленном черной мебелью;
в огромных шкафах нарядно блестело
золото корешков книг, между Климом и хозяином кабинета — стол
на толстых и пузатых ножках, как ножки рояля.
Ушел
в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя
на золотое лезвие огня, подумал, что Марина — права, когда она говорит о разнузданности разума.
Большой овальный стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями
в серых чехлах;
в углу стоял рояль,
на нем — чучело филина и футляр гитары;
в другом углу — два широких дивана и над ними черные картины
в золотых рамах.