Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Выпуск 2

Коллектив авторов, 2019

Спецвыпуск книжной серии «Современники и классики». Выпуск 2

Георгий Бурцев

Георгий Иванович Бурцев родился 25 ноября 1950 года в городе Холмске Сахалинской области. Служил. Учился. Работал мастером на стройке. Главным инженером в театре. Редактировал газеты. Написал много песен к театральным постановкам. Преподавал в школе. Участвовал во многих литературных конкурсах. Занимал призовые места. Состоит в Союзе журналистов и писателей. Сейчас на пенсии. Проживает в Москве.

Исход

Барражируют эмкаэсы

Над поверхностью нашей Земли,

Трёхступенчатые экспрессы

Ждут команды на поиск вдали

Обиталищ. А нам астрономы

Нарекли непреложный шанс,

Утверждают научно, что мы

Пилигримы с планеты Марс.

Я не против, возможно очень…

Что с Нибиру мы, с Марса ли…

Только сердцу тревожно точно —

Как мне быть без моей-то Земли?

Без камчатской рассветной рани,

Без Курил, над которыми дым,

Голубичных сопок Армани,

Без родных сахалинских гаваней,

Где когда-то бывал молодым.

Не осилить мне нынешней прыти…

Я не космополит. И не плюс

Я поставлю себе. Вы… летите…

Хоть на Сириус, хоть на Юпитер,

Извините, я здесь остаюсь.

Мой Сахалин

Мне снился ласковый дельфин,

А может, вовсе не дельфин…

Он словно выплыл из глубин.

На сотни вёрст огромен, длинн,

Лесист, холмистый, без равнин

До Адо-Тымовских долин,

Из самых разных древесин,

От ёлок Глена нежно синь,

В рассветной рани чуден, дивн,

Прекрасен, свеж — куда ни кинь,

Из феерических былин.

Родной мой остров Сахалин.

Курилы

Сброшен с кнехта трос швартовый,

Тотчас тянет океан,

Вот исчез в ночи фартовый

И рыбацкий Шикотан.

В понедельник не годится

Отшвартовываться прочь,

В соблюдение традиций

Мы уходим в море в ночь.

Лишь полвахты одолели,

Курсом в северный поход,

На востоке заалели

Море, воздух, небосвод.

Потянулись и поплыли,

Различимые едва,

Слева дымные Курилы —

Мне родные острова.

Весь в дыму Онекотан,

Небольшой Шиашкотан,

И Кетой, и Ушишир,

И большой Парамушир.

За штурвалом соответствуй,

Не зевай, вперёд смотри.

У меня в порту невеста.

У старпома их аж три.

Вот плывёт навстречу льдина

Обойдём её в обход.

Если мы её не минем,

Нам винты она побьёт.

Вон рогатая морская

Мина прямо к нам плывёт.

Вправо руль, и пропускаем —

Рановато нам под лёд.

Где таинственный Уруп,

И такой же Итуруп,

Полный рыбой Кунашир

И большой Парамушир.

Я от севера до юга

Побывал на всех из них.

Расстоянье друг от друга —

Там немного миль морских.

В русском сердце моремана

И в душе своей ношу

От — на юге — Шикотана,

До — на севере — Шумшу.

Град Петра

В поднебесье синем

Звёздные ветра,

Вздыбилась Россия,

Словно конь Петра.

Воссияли лица

Из станиц:

«Вона где столица —

У морских границ!»

За поход — Виктория,

Крест за кровь.

А в конце истории —

Вновь любовь.

В ней тебе

И браво,

И ура!

По судьбе

И слава,

Град Петра!

Супостатов много,

А героев — свет.

Тяжела дорога

У больших побед.

У героев разных

Из былин.

За голубоглазых

Катерин!!!

За поход — Виктория!

Крест за кровь!

А в конце истории —

Вновь любовь.

В ней тебе

И браво

От подруг,

По судьбе

И слава,

Петербург!

Где туманы плыли

Пеленой густой.

Встал на шпиле

Ангел золотой!

Как напоминанье

В память лет,

Череды страданий

И побед!

Перенесший голод

Лютой из блокад,

Величайший город

Ленинград!

Ни огню, ни холоду

Не посеять страх.

Это имя городу

Будет жить в веках!

Прерванное интервью

Было задумано как роман

1

Звонок на станцию скорой помощи поступил на закате солнца. Карета приехала через двенадцать минут. Клиенту сделали укол. Увезли в больницу. Наступило облегчение. На третий день он обратился к докторам с просьбой, чтобы ему позволили работать. Разрешили. Супруга привезла ему тетради. Но правая рука упорно не слушалась. Он вновь перешёл на работу левой, но это тоже доставляло немалые трудности. И вот так, не написав ни одной строчки, на следующий день он попросил в палату телефон. Ему принесли. Он набрал номер.

— Здравствуй, Сева. Слушай. Ты помнишь мужичка, который в войну и после войны добивался встречи со мной?

— Здравствуйте, Лев Захарович. Если мне не изменяет память, Буров его фамилия. Да, Иван Буров. А чего вы о нём вспомнили?

— Сделай доброе дело — отыщи его и сообщи мне его адрес.

— Сделаем. Найдём. Доставим.

— Нет-нет, доставлять не надо. Только адрес. И всё.

— Хорошо. Будет сделано.

Поиски были нескорыми. Только через месяц Ивана Бурова нашли. Он трудился ремонтником локомотивов в местном железнодорожном депо на далёком Сахалине. Его оторвал от работы оперуполномоченный по городу и порту Холмску.

— Гражданин… Э-э… Товарищ Буров?

— Так точно.

— Вами интересуется Москва. Вот вам письмо. Распишитесь.

Иван поставил подпись, взял дрожащими руками конверт, сложил его вдвое и попытался вложить его в нагрудный карман спецовки, потом свернул его ещё раз и благополучно сунул в карман.

Отправился к начальнику депо. Оформил отпуск. Купил самый дешёвый билет на пароход. Через три дня высадился во Владивостоке. Купил билет на поезд в плацкартном вагоне. В дороге через каждые три-четыре станции в вагон входили калеки-фронтовики кто с гармошкой, кто с балалайкой, а кто просто просил подаяние. Поезд тащился медленно. Но через две недели Иван ступил на перрон Казанского вокзала. Здесь с удивлением отметил, что на перроне не пахло угольным дымом. Он обернулся. И с тем же удивлением заметил, что во главе поезда был не паровоз, а совершенно иной локомотив. Он не поленился, подошёл к локомотиву и спросил машиниста:

— Слушай, а я чего-то не понял: от Владивостока нас тащил паровоз, а тут гляжу — другая машина.

— Электровоз, — ответил машинист.

— А с какой станции пошла другая тяга?

— С Омска. А ты что, паровозник?

— Да, у нас паровозы.

— Где это у вас?

— На Сахалине.

— И что, у вас там железная дорога есть?

— Есть. Японская. Узкоколейная.

— Чудеса. Не знал. Так ты машинист или кочегар?

— Нет. В депо работаю, ремонтником по паровозам.

— А сюда чего прибыл?

— По делам.

— Что за дела?

— Да мы задумали построить у себя круговорот для разворота локомотива.

— Чудно. А то шёл бы к нам, нам тут нужны машинисты на новую тягу.

— Подумаю. Ну, бывай.

— Давай, удачи.

Буров вошёл в здание Казанского вокзала, оглянулся. Увидел надпись крупными буквами «Горсправка» и направился к ней.

— Девушка, где тут можно устроиться на неделю, но не шибко дорого?

— Поезжайте на ВДНХ. Там несколько гостиниц «Колос». С вас три рубля.

Иван спустился в метро. Добрался до ВДНХ и устроился в самую дешёвую колхозную гостиницу. На следующий день утром позвонил по указанному в письме телефону. Через час от гостиницы его подобрала присланная «Победа» и доставила по нужному адресу. Гостя встретила хозяйка.

— Елизавета Абрамовна, — представилась она и проводила его в кабинет хозяина.

Иван шагнул в кабинет и остановился в нерешительности. Он был ошеломлён. Прямо на него смотрел совершенно незнакомый инвалид, не соответствующий портретам. Он сидел в кресле-каталке, держа в левой руке трость. Иван прокашлялся.

— Лев Захарович? — Он подошёл к инвалиду и протянул к нему обе руки.

— Здравствуйте, Иван Леонтьевич. — Хозяин сидел в кресле-каталке. Протянул левую руку. — Это я.

— Здравствуйте, Лев Захарович.

— Как добрались?

— Три дня пароходом и две недели паровозом. Устроился в гостиницу возле ВДНХ.

— А как вас занесло на Сахалин? По вербовке?

— В сорок восьмом после письма к вам меня вызвали и предложили поехать на освоение новых территорий в добровольно-принудительном порядке.

— Ну что ты сделаешь, у нас хватает дуболомов. Заставь дурака богу молиться, так он себе весь лоб расшибёт. Я сам-то не мог тогда физически уделить вам времени. Да, тогда всех ходоков проверяли до седьмого колена. А у вас брат… Сами понимаете… А кругом разруха. Мы все в ту пору жили в особом режиме. А вы тогда хотели что-то сообщить?

— Нет. Задумал написать книгу и очень хотел с вами поговорить.

— А вы разве писатель?

— Мне так думается.

— Ваня, дорогой, извините, Иван Леонтьевич, думать не возбраняется. Но для писательства должны быть данные. Вы уверены, что они у вас есть? Пушкин был поэтом, Лермонтов — поэт, Виктор Гюго — поэт, да все мало-мальски известные писатели прежде всего поэты. Как у вас с этим?

— Пишу.

— Да? А ну выдайте.

— Ну, вот, к примеру:

В жизни мы торопим время,

А для тех, кого в ней нет,

Пролетают как мгновенье

Миллионы долгих лет.

Здесь жилец, а там свидетель

Не Луны и Солнца смен,

Не холерных лихолетий,

А великих перемен.

Там рождаются планеты

Из померкнувших светил,

А потом кочуют где-то

Без руля и без ветрил.

Как порожние корветы,

Позабытые людьми,

Ищут вновь тепла и света

В царстве холода и тьмы.

— Философично. Но очень мрачно. Очень мрачно. Нет-нет, это никуда не годится. Плохо. Очень плохо.

— Почему?

— Ну, потому что очень близко касается меня. Вы что, не видите, во что я превратился? Неужели не видно? Я уже почти полтора года на пенсии. Правая нога и правая рука не действуют. Хожу только по дому, да и то с палочкой. А мне только шестьдесят четыре. Инсульт. И как следствие, парез, или, по-русски говоря, кондрашка. Не делай вид, что ты не видишь, что у меня одна щека висит, а другая натянута. После этого долго не живут. Так что мне осталось немного. А можете сочинить стихотворение в четыре строки?

— Есть вот такое.

Капли росы спадут с лепестка,

Время неумолимо.

Прочти эпитафию. Ты лишь пока

Нынче проходишь мимо.

— Плохо. Ещё хуже. Совсем плохо. Прямой намёк, что уже пора.

Он замолчал, с явным неудовольствием и сожалением поглядывая на гостя. Через минуту сказал:

— А ещё что-нибудь можно? Только жизнеутверждающее. Если можно. Давайте. Последняя, третья попытка.

— Ну, тогда вот это — я сочинил, когда окончил рабфак.

Улетим, растаем

В небе сине-синем

Не вороньей стаей —

Журавлиным клином.

Доброе мы знаем,

Злое мы отринем,

Не вороньей стаей —

Журавлиным клином.

А пройдёт лет десять —

Путь проделав длинный,

Соберёмся вместе

Журавлиным клином.

— Вот это другое дело. Совсем другое дело. Очень хорошо. А про эпитафии не надо писать. Да и про летучих голландцев. В общем, вы меня убедили. Теперь я вижу перед собой поэта. Начинаю верить, что вы потенциальный писатель. Но все писатели начинали с журналистики. Все наши писатели — бывшие фронтовики, военные корреспонденты.

— Я пытался пойти по этому пути, но меня не брали на фронт.

— Почему? Больной?

— Нет. У меня была бронь.

— Бронь? Ну ты силён. Извините. За что бронь?

— Да ничего, Лев Захарович. Обращайтесь ко мне на «ты». Вы на двадцать один год старше меня. Вы ветеран Первой мировой, а потом ещё Гражданской и последней, Отечественной. Так что это нормально. Да, про бронь. Я перед самой войной сконструировал ветряк. А тут война. Вот меня и тормознули. Я написал вам письмо. Через две недели меня вызвали в военкомат, срочно включили в резерв и отправили под Ржев. Там меня вынесли с поля боя полудохлым. Правда, поспешили с отправкой похоронки. А потом, уже перед тем, как в яму опустить, кто-то из похоронной команды заметил, что у меня то ли рука, то ли нога дернулась. Срочно отнесли в госпиталь. Год провалялся. Выходили. За это время жена панихиду справила. А я пришёл. Скрюченный. Но живой. И вы тоже не терзайтесь и не падайте духом. Попустит. Но меня не оставляла идея написания книги о вас. Неслучайно же я остался живым. Значит, я должен создать в жизни что-то значительное.

— Почему обо мне? Писал бы о своих однополчанах, о сотрудниках.

— Обо всё этом уже много написано и будет написано ещё больше. На фронте я пробыл недолго. Практически писать не о чем. Бытописанием заниматься не интересно. Зачем засорять книжный рынок? Надо писать о том, что может быть востребовано читателем. Вы ключевая фигура в государстве. Я помню, ещё в тридцать третьем, когда я учился на рабфаке, читал в «Правде», что в одном из боёв вы были ранены. То есть вы реально сражались за становление советской власти. И даже кровь пролили. К вам мысленно обращены взоры и внимание многих соотечественников. И потом, я убеждён, что вам есть что оставить о себе в истории страны. Ведь вы не были простым исполнителем указаний, и вам наверняка есть что сказать потомкам. Ну, и потом, я не ставлю себе задачу написать чернуху. Хочу найти светлые слова всему. И даже самому тёмному подобрать тона посветлее.

— Хитрец ты, однако. Ну, кое-что я, может быть, и приоткрою тебе. Но ведь ты никогда или в ближайшие тридцать, а то и все сорок лет не сможешь опубликовать. А если попытаешься, пострадаешь не только ты, но и твои близкие.

— Постараюсь быть максимально корректным. Разрешите задать вопрос.

— Валяй.

— Почему вы вдруг вспомнили обо мне?

— Ну, во-первых, вдруг у тебя была какая-то важная информация, не дошедшая до меня. А во-вторых, показалось, я ощутил, что у меня есть кое-какие долги и я могу их отдать.

— Но вы не ожидали, что это может быть потенциальный писатель?

— Не ожидал. Но, как ни странно, два месяца назад мне пришла в голову мысль написать что-то вроде мемуаров. И я даже взялся за бумагу и перо, но… Но руки не слушаются. Да и потом, если до товарища Сталина дойдёт информация, что я взялся за перо, вряд ли он обрадуется этому.

— А где и как вы познакомились с товарищем Сталиным?

— Ну, это произошло ещё в мае двадцатого. Тогда после ранения и лечения меня определили в штаб Южного фронта, где комиссаром был Лев Борисович Каменев, а членом военного совета — нарком Иосиф Виссарионович. Вот там мы и познакомились.

В кабинет вошла хозяйка.

— Что случилось? — обратился к ней Лев Захарович.

— Пришёл доктор.

— Хорошо. Мы заканчиваем. Сегодня. Иван, извини, Иван Леонтьевич, приходи завтра. Найдёшь?

— Найду. До завтра. Я позвоню часов в десять.

— Договорились.

2

Возвратившись к себе в двухместный гостиничный номер, Иван тотчас заметил нового жильца. Поздоровался. Представился. Переоделся. Достал из-под кровати свой чемоданчик. Взял тетрадь и карандаш и принялся писать. Сосед не давал о себе знать. Потом задвигался. Выставил на общий стол вино и закуску. Принялся за ужин.

— Сосед, присоединяйся.

— Нет-нет. Спасибо. Приятного аппетита.

— Ну, как знаешь. А ты кто, Иван? Писатель? Или корреспондент?

— Нет. Ни тот и ни другой. Я тружусь мастером в паровозном депо. Сейчас работаю над проектом создания у нас поворотного круга. Вот, пишу обоснование.

— А чего его писать? Если надо, значит, надо строить и всё. Я вот тоже хочу кое-что построить, так что, по поводу каждого гвоздя писать всякую писанину? — Не получив ответа, опять дал о себе знать: — Может, меня научишь писать это самое основание? В долгу не останусь.

— Извини, Фёдор, у меня работы много. Проект секретный. Депо военное. Мне завтра надо быть в главке. Кровь из носу, я должен под проект выколотить деньги. Мне на работе сказали без денег не возвращаться. И упаси бог туда с запахом заявиться. Это стопроцентный провал. Там такие фифочки сидят — на хромой козе не подъедешь. А вот по завершении командировки, в последний день, когда всё будет решено, помогу. И расскажу, а может, даже и покажу.

— Ну, покажи хоть чертёж.

— Чертёж ушёл туда давным-давно. Он уже прошёл экспертизу. Сейчас проверяют смету. Смотрят, где можно подрубить, подсократить да поменьше дать. В стране разруха, каждая копейка торчит по стойке смирно.

Но сосед не унимался и, похоже, не собирался оставлять Ивана без внимания. Причём явно стремился набиться в друзья. Бубнил под руку, не давал сосредоточиться. Тогда Иван поднялся и ушёл в комнату отдыха, где сидели несколько человек и слушали радиолу «Рекорд». Но вскоре туда заявился Фёдор. С его появлением общий фон значительно повысился. Но самое интересное было в том, что за его демонстративным поведением просматривалась нарочитость. Он не столько был пьян, сколько хотел казаться таковым. Норовил подсесть поближе к Ивану и заглянуть в записи. В конце концов Иван встал и ушёл в туалет на этаже. Закрылся и продолжил работу. Через час вернулся в номер. Убрал тетрадь. Разобрал постель и завалился спать.

Рано утром встал, привёл себя в порядок. Оделся.

Сосед проснулся.

— Уходишь? — спросил он Ивана.

— Да. До вечера.

— Давай. Будь здоров.

Иван вытащил из-под кровати чемоданчик и покинул номер. На кассе попросил, чтобы ему сделали перерасчёт за непрожитые дни. Получил обратно деньги и ушёл к метро. Добрался до кольцевой. Сел в последний вагон на самое крайнее сиденье и принялся править написанное. Два часа ездил против часовой стрелки. Затем направился по адресу. По пути зашёл в столовую. Скромно и дёшево перекусил. Позвонил из ближайшей будки. После чего уверенно вошёл в подъезд роскошного по сахалинским меркам дома.

3

— Здравствуйте, Лев Захарович. Я вчера и сегодня обдумывал ваши слова и сегодня спешу вас заверить, что не намерен задавать вопросы, содержащие гостайну. Ну, вот, к примеру: в народе есть устойчивое мнение, что благодаря лично вашему упорству по насильственному внедрению идеи колхозного землепользования в тридцатые годы в стране разразился жуткий голод.

— Не следует из меня делать гидру трёхголовую. В те годы я после окончания института красных профессоров был всего лишь главным редактором газеты «Правда». И вряд ли из-за этого обстоятельства или лично из-за меня земля решила не рожать хлеб. В газете рука об руку со мной работали талантливейшие журналисты Ильф и Петров, Кольцов, да и многие другие, уже известные тогда и ставшие потом выдающимися советскими писателями. Отдельные крестьяне-единоличники не могли поднять производство пшеницы до промышленного уровня, чтобы дать стране нужное количество зерна. Германская война, а следом и Гражданская война резко сократили в стране общее поголовье лошадей. Не надо забывать, что во многие семьи с войны вернулись инвалиды. А иные и вовсе потеряли кормильцев. Страна реально была разорена. Поэтому встал вопрос о закупке сельскохозяйственной техники — тех самых ста тысяч тракторов, о которых мечтал Владимир Ильич Ленин. И было бы смешно пустить трактора на возделывание отдельных наделов. Это всё равно, что паровоз пустить вместо трамвая. Машина предназначена для работы на пахотных площадях, а не на приусадебных огородах. Нужно было прокормить не отдельных личностей, а всю страну. Понимаешь? Всю страну. Ведь непонимание отдельных крестьян, тех самых так называемых кулаков, доходило до того, что они избивали и убивали трактористов, тупо портили машины, курочили те самые трактора, предназначенные для общего пользования. Люди не понимали реального положения вещей. Необходимо было переломить вот это первобытное мышление. Да, приходилось наказывать. Да, сажали в лагеря. На первый взгляд это звучит недобро, но что делать. Безнаказанным это нельзя было оставлять. В лагерях приучали к коллективному труду. Приучали. Воспитывали. Меняли мышление. Жёстко. Порой жестоко. Ломка была тяжёлой. Нижняя часть общества была совершенно необразованна. Мышление косное, если не сказать — первобытное.

— В некоторых довольно широких интеллектуальных, общественных и политических кругах есть устойчивое мнение, что большевики совершили революцию в стране, где не было революционной ситуации.

— В девятьсот четвёртом году случилась Русско-японская война, Порт-Артур, Цусима, Чемульпо. Мне тогда было пятнадцать лет. Но я пытался напроситься на войну. Меня не взяли. Посмеялись и выпроводили домой. А через десять лет на германском фронте я встретил дальнего родственника. Вот он как раз попал тогда в Порт-Артур. И в составе всей российской императорской группировки угодил в плен. И вот там с ним произошла забавная история. Там рядовые и офицеры сидели в отдельных камерах. Однажды японская охрана сделала выговор русским офицерам за то, что они замусорили камеру. Офицеры вызывающе ответили, что они офицеры и даже не подумают наводить в камере порядок. Тогда японцы привели им в камеру моего родственника, чтобы он навёл им порядок. А он сказал: сами насвинячили, сами и убирайте. Это была неслыханная дерзость. Наш русский офицер подскочил и ударил моего родственника. Японцы отправили солдата в карцер. Предварительно добавили ему пару тумаков. Когда вернулись на родину, его отправили в ссылку. А вот теперь скажи мне: была в России революционная ситуация? А теперь загляни в школьный учебник истории, обрати внимание на смену общественно-политических и экономических формаций в ряде европейских стран. Ты увидишь закономерность, которая могла привести любую страну Европы к революции, но привела к ней именно Россию. Почему? Да потому, что более свинского отношения к своему народу не встретил бы нигде.

— Ну, я могу согласиться с тем, что цари, аристократы, промышленники со всем правящим классом довели Россию до революции. Но зачем большевики развязали Гражданскую войну?

— Такие мнения бытуют в кругах, очень далёких от России. Генерал Корнилов поднял мятеж с целью свержения Временного правительства. Керенский пресёк бунт, посадил всех генералов под арест. Ленин их освободил. Так они рванули на Дон, создали свою профессиональную армию и повели войну не против немцев и румын, а против своего народа. Ошиблись с направлением? Потеряли ориентацию во времени и пространстве? Растеряли профессионализм? Не правда ли, странно?

— А зачем насильно вербовали в красную армию военспецов?

— Ох, Иван, Иван, по тебе томится Магадан. Кстати, ты где родился?

— Родился на Урале. Вообще-то наш род московский. Буровы были стрельцами. Но при всех царях получали назначение. Так мой прапрадед оказался там, на Урале. А вы москвич?

— Я тоже провинциал. Родился в Одессе. Учился. Работал конторщиком. Некоторое время учительствовал в домах. В одиннадцатом призвали на действительную. Служил в артиллерии. В семнадцатом на фронте примкнул к революции. В Гражданскую вышел в комиссары. И многому был свидетелем. И мне легко ответить на твой вопрос, так как до выхода на пенсию я являлся самым главным хранителем партийных секретов. Половина общества на тот момент считала монархию пережитком, поэтому половина высших чинов царской армии добровольно вступила в Красную армию. Большинство из них были потомственными дворянами. Парадокс произошёл только с Деникиным. Он из крестьян. Из крепостных. Смешно, не правда ли? И что самое интересное, почитайте его мемуары, они в свободном доступе. Так вот, ни Деникин, ни Врангель, ни Колчак не воевали под знаменем монархии и Николая. От него, от Николая Романова, даже священники отвернулись, потому что он никогда не постился даже в самый великий пост. И не потрудился хотя бы возродить патриаршество. Человек с ленивой душой.

— Ну, бог с ним, с Николаем. Но почему монархию вы считаете пережитком?

— Да потому что уже в 1905 году монархия как неэффективный метод правления изжила себя. Вот возьмите Северные Американские штаты, Канаду, Францию, Германию, Португалию, Латинскую Америку. И многие другие, ставшие на иной путь развития. Эти государства немонархические, но развиваются динамично. Если бы наши монархи были бы действительно высокими интеллектуалами, радеющими о процветании страны, то вопрос об их нахождении у власти не поднимался бы. Но царя свергли его же приближённые генералы Рузский, Алексеев и Брусилов. Потому что Николай, этот русский полковник в подарочном звании английского фельдмаршала, абсолютно бездарным был стратегом. Как только он отстранил от командования такого же полоумного дядьку Николая Николаевича, его генералы перестали разрабатывать планы наступательных операций, а сосредоточились на выполнении монарших предначертаний. Тебе в четырнадцатом сколько было?

— Четыре.

— А мне двадцать пять. И служил я в артиллерии.

— Это серьёзно.

— Да, заканчивал обучение в специальной школе корабельных артиллеристов. Сначала мне присвоили бомбардира, а потом фейерверкера. По-сухопутному — младший унтер-офицер. По-нынешнему — сначала ефрейтор, потом уже младший сержант. А с началом германской войны на самом фронте. Там я насмотрелся на господ офицеров. Правда, те, которые на передовой, гибли наравне с солдатами. Снаряд, он же не разбирает погоны. Упал — взорвался. Крошило всех. Даже поручики и штабс-капитаны попадали под осколки. Много нашего брата полегло, и офицеров тоже. А по мере продолжения войны к нам прибывали вольнопёры уже из городских ребят. Некоторые из студентов. Они сначала были вольноопределяющимися, потом становились прапорами и росли дальше. В условиях войны военные училища не успевали готовить офицеров, так они росли уже в боях. Правда, была налажена ускоренная подготовка. С этими было больше понимания, не то что с теми. У вольнопёров было гонору значительно меньше. Правда, в Гражданскую многие из них тоже попадали к белым.

— Видели царя?

— Довелось. Правда, не так, как тебя. Подальше. Он ближе двадцати вёрст не подходил к линии фронта. Однажды перешагнул эту линию. Так за этот подвиг генералы по-холопски поспешили преподнести ему Георгия первой степени. Но дело не в этом. Мы отклонились от главной темы. Сам царь Николай, вместо того чтобы заниматься интенсивным развитием страны, увлёкся развитием экстенсивным, то есть её расширением. В итоге влип в войну с Японией. Проиграл. С треском. Потерял флот. Затем точно так же влип в войну с Германией. Первый год войны обошёлся России в пять миллиардов рублей золотом. Второй год стоил уже одиннадцать миллиардов. А третий, предреволюционный год уже стоил ему восемнадцать миллиардов. То есть в перестрелку со своим родственником Вилли он угрохал почти два внешних долга. Или шестьдесят процентов государственной казны. Развинтилась и расхлябалась вся централизованная система продовольственного, боевого, вещевого и денежного снабжения. В зоне военных действий оказалась самая плодородная территория. В могилы полегла огромная масса россиян. Такая же часть превратилась в калек. Ещё год-полтора бездарного разорительного ведения войны, и России пришёл бы конец. То есть то, чего и хотела добиться Антанта. И это всё вы называете эффективным управлением?

— Неужели это стоило того, чтобы убить царскую семью?

— Иван Леонтьевич, звание Николай Кровавый он заработал не от большевиков. Уже при коронации его вступление на трон обагрилось кровью на Ходынке. Уже тогда поэт Константин Бальмонт написал замечательное стихотворение. Найди и прочитай.

— Читал.

— Молодец. Кроме того, в стране практиковались порки, погромы и расстрелы. Он сам при этом лично никого не ударил, не повесил и не расстрелял. Стрелял только по воронам. Но, извини, Гитлер тоже никого не убивал. И, тем не менее, Нюрнбергский процесс сурово осудил его правление. И его сподвижники были повешены. А скажи мне, пожалуйста, сколько стоит у нас вышка? То есть высшая мера?

— Сто тысяч.

— Правильно. Совершенно верно. Сто тысяч. Сто тысяч растраты или нецелевого расходования финансовых средств. А царь угрохал тридцать четыре миллиарда. Золотом. Сколько вышек он схлопотал?

— В пересчёте на золото — тридцать четыре тысячи.

— Совершенно верно. Тридцать четыре ведра одних только пуль. Без гильз. А вот теперь… А вот теперь… Я скажу тебе… Открою тебе государственную тайну… Открою… Так и быть… Открою… Но учти. Поклянись, что сохранишь её… Пятьдесят… Нет, многовато… Сорок пять… Нет, тоже много… Тридцать… Тридцать пять лет. Да, хотя бы тридцать пять лет. Клянёшься?

— Клянусь.

— Так вот. Слушай меня, дорогой. И запоминай. Никакого расстрела не было.

— Как это не было, если три человека клянутся, что стрелял именно он? И сам Юровский, и его подручные.

— Во-о-от, вот-вот. Три человека. Три! А когда три человека клянутся, что стрелял именно он и только он, значит… Что значит?

— Неужели никто?

— Да! Да! Правильно! Верно! Никто!

— А кто ж тогда стрелял?

— Да в том-то и дело, что вообще никто.

В этот момент в кабинет вошла хозяйка. Она остановилась, молча поглядывая то на одного, то на другого.

— Ничего не понимаю. Но кто-то же стрелял? — спросил Иван.

— Вот непонятливый!

— Извините, товарищи командиры, я прерву вашу беседу, — вмешалась наконец Елизавета Абрамовна. — Приехала медсестра. Уколы, процедуры…

— Хорошо, мы завтра продолжим, — сказал Лев Захарович. — Приходи завтра. Часиков в одиннадцать.

Иван простился и ушёл.

4

Спустившись в метро, он опять занялся конспектированием прошедшей беседы. Вышел на Комсомольской площади. Подошёл к будочке «Горсправки»:

— Девушка, как мне попасть в Ступино?

— Я вам напишу. Вот, пожалуйста. С вас три рубля.

Иван отправился на Павелецкий вокзал. Там купил билет на пригородный поезд, идущий в Ступино. В Михнево в вагон вошёл калека на деревянной культе. Заиграл на гармошке и двинулся по проходу. Иван бросил ему в шапку мелочь. Спросил:

— Где ногу потерял?

— Под Ржевом.

— А в каком госпитале?

— В двухсот семьдесят седьмом.

— Ну, так мы с тобой почти однополчане. А помнишь медсестру Катеньку?

— А чего ж не помнить, конечно, помню. Она тогда замуж вышла за раненого лейтенанта. Но он недавно помер. Она осталась одна с дочуркой. В Ступино живёт. Можешь навестить. Адрес дать?

— Я помню.

— Ну, тогда бывай.

Они простились. Около полуночи Иван постучал в окно. Хозяйка открыла дверь.

— Здравствуй, Катя. Хотел увидеть твоего Толю.

— Помер летом. Болел после ранения.

В окно постучали. Хозяйка пошла в сени и открыла дверь. Было слышно разговор. Наконец они вошли оба.

— Здорово, Ваня. Узнаёшь?

— О-о-о! Василий. Узнаю. Приветствую. А я вот хотел Толю увидеть, да опоздал. Давай помянем.

— Некогда, Ваня. У меня дело. Мне нужен человек. Постоять на васаре.

— Ты хочешь подломить магазин?

— Угадал.

— Вася. Я не тот человек. Если мы попадёмся, то у меня сорвётся командировка. Очень важное дело.

— Не дрейфь. Дело верное. Катюша, уговори его. Ты у меня в долгу.

— Ваня, сходи с ним. Постоишь. Дело пустяковое.

— Мне утром надо быть в Москве.

— Да будешь, будешь. Не тащить же мне Катю. У неё дочка.

— Ладно. Идём.

Они прошли по заснеженным улицам. Остановились возле сельского магазина. Подельники Василия сорвали замок и проникли внутрь. В это время появился милицейский наряд. Взломщиков взяли. Иван тоже угодил в участок. Ночь провёл в камере. Утром его вызвали на допрос.

— Как ты оказался в шайке? — задал вопрос следователь.

— Я случайно проходил мимо, ищу своего однополчанина.

— С Сахалина приехал? По какому делу?

— Мне надо быть утром в главке. Решаю строительный вопрос в нашем депо.

— Где остановился?

— Да нигде. Хотел остановиться у знакомого. Вместе лежали в одном госпитале. Да вот угодил.

— Когда приехал сюда?

— Да с последним пригородным.

— Покажи билет.

— Ой, билет, билет… Не дай бог выбросил… Билет… А, вот. Вроде бы он.

— Кого-нибудь знаешь из этих людей?

— Никого.

— В поезде кто-нибудь видел тебя?

— Да, один хромой, на деревянной культе. Он подсел в Михнево. А вышел перед Ступино.

— Ладно. Иди. Повезло тебе.

К вечеру он добрался до Москвы. Заночевал на вокзале в зале ожидания.

Утром позвонил на Грановского. Трубку поднял хозяин.

— Ты куда пропал, Иван?

— Извините, Лев Захарович. Вчера пришлось решать квартирный вопрос.

— Удалось?

— Почти.

— Приедешь?

— Да, я уже в вашем районе.

5

— Здравствуй, дорогой. А расскажи, как ты там живёшь на Сахалине?

— Да вот недавно оформил участок под строительство. Хочу поставить дом. Семья растёт.

— Чем занимаешься?

— Тружусь в паровозном депо. Мастером по ремонту.

— Ты перед войной изобрёл ветряной генератор. А сейчас что у тебя на очереди?

— Сейчас сделал проект круговорота.

— А ты что-то окончил?

— Да, после службы поступил на рабфак, а в середине тридцатых окончил. Больше не удалось. Везде мне ставили в упрёк старшего брата.

— Ваня, дорогой Иван Леонтьевич. Ты пострадал не только из-за брата, но и из-за себя самого. Ты же нигде, ни в одной анкете не указывал, что твой старший брат Виталий, портупей-юнкер, ушёл с Деникиным на Запад.

— Мне в революцию было-то всего ничего — семь лет. В начале Гражданской — восемь, в конце — десять-одиннадцать. Брат был старшим. Я просто не знал, где он и что делает.

— Ваня, но в тридцать четвёртом ты получал от него письмо из Парижа.

— Вообще-то письмо получала старшая сестра. Я не знал его почерка, не помнил его внешности. Кто писал, не знаю. Поэтому я ответа на это письмо не давал.

— Слава богу, догадался, что хотя бы этой глупости не совершил.

— В те годы я остался без родителей. Отца расстреляли какие-то военные. Я не различал, кто это были — красные или белые. Мать умерла позже. Я тогда стал беспризорным. В двадцать втором меня выловили и поместили в приют. После приюта я короткое время работал на железной дороге. Потом меня призвали на срочную службу. Под командованием Будённого громил басмачей в Туркестане. После демобилизации женился на такой же приютской. Опять работал на железной дороге. Потом война. Ранение. Госпиталь. Сахалин.

— Семья большая?

— Две дочки и пятеро пацанов.

— Ого. Ну, ты крепок.

— А у вас?

— Один сын. Но хиляк, всё по госпиталям да по больницам.

— Что такое?

— Да как на фронте попал по болезни в госпиталь, так с тех пор из больниц не вылезает. Хорошо, что моя Лизавета Абрамовна — врач. Вот и заботится обо мне.

— Лев Захарович, позавчера мы с вами говорили о царской семье.

— Да. Так вот, никто царскую семью не расстреливал. Ленину царь нужен был живым, чтобы получить доступ к царскому золоту. А ещё к царским зарубежным вкладам. Это Троцкий имел задание от американских банкиров на убийство царя, чтобы вклады царя не были востребованы. Неслучайно потом в эмиграции Троцкий жил не в Штатах, а в Мексике. Не выполнил задание. Не оправдал доверия.

— И где же все эти годы пряталась семья Романовых?

— В надёжном месте. В приличных условиях. В одном из монастырей в средней полосе России. Но это тайна из разряда высших государственных секретов. Правда, сам Николай умер за год до войны. Для общего пользования информация однозначная — царь расстрелян вместе с семьёй. Всё. Так что ты даже не пытайся где-нибудь произнести или воспроизвести сказанное мной. Сразу пойдёшь по этапу.

— Обещаю и клянусь. Ни-ни и ни в коем разе. Лев Захарович, а чем была вызвана волна репрессий в армейской среде?

— Во-первых, барством высших чинов. Многие возомнили себя военной косточкой и новыми дворянами. Фанфаронство стало повсеместным явлением. Во-вторых, самые высшие из них были связаны с Троцким. Все его ставленники. Да, собственно, именно Троцкий и носился с идеей взрастить у нас эту самую военную кость. А я эту белую кость видел ещё в германскую. Он смотрит на тебя стеклянным взором, как на мебель. Так вот, в-третьих, наши советские офицеры сами, как базарные бабы, писали друг на друга доносы. Кто ради карьеры, из зависти, кто ради квартиры, а кто ради оклада. Всё это говорит о том, что многие из них были откровенными чинодралами и карьеристами. Многих, правда, освободили в начале войны.

— Лев Захарович, но ведь в те же годы вы тоже были генералом.

— Я Гражданскую закончил дивизионным комиссаром. Правда, уже в эту войну после ряда событий меня сделали генералом. Но я никогда не рвался в большие чины. У меня всё получилось как-то само собой.

— Кто из генералов вам наиболее симпатичен?

— Горбатов. И, пожалуй, Рокоссовский.

— А кто, наоборот, в минусе?

— Тухачевский.

— Почему? За что?

— Профессиональный военный. Блестяще образован. Красив. Статен. Но тоже со стеклянным взором. И всюду со своими словечками: «Слово офицера», «Честь имею». Вот ты писатель, Иван Леонтьевич, скажи мне на милость, разъясни мне, что означают эти слова? Нечто слово поручика дороже слова бомбардира? Почему? На сколько? Или у того же поручика чести более, чем у фейерверкера? На сколько? На картуз? На ведро? Или, может, на мешок? Полная ерунда. И вот Тухачевский, пользуясь служебным положением и мнимым увеличенным объёмом чести, развёл гарем. Причём демонстративно. Без тени смущения и стеснения. Очень непорядочным был человеком. Нечистоплотный в личной жизни. Да и по службе — тоже. Кстати, по происхождению он сын кухарки, которая служила у генерала. Бастард. Мнил о себе премного. Вынашивал бонапартистский заговор. Многих подбил и склонил на свою сторону. Только один из них — Гамарник застрелился. Вовремя сообразил. Поэтому был похоронен с почётом. А Михаил был очень самоуверенным и чрезвычайно высокого мнения о себе. А на деле проиграл польскую кампанию. А всё винил кого-то. Все вокруг него виноваты, кроме него самого. А вот насчёт военного таланта, то здесь есть немало сомнений. По-моему, он был талантливым скрипичным мастером.

— Это шутка?

— Какие шутки, Иван Леонтьевич? Шутки прочь. Никаких шуток. Он действительно имел такое хобби. Делал скрипки. Скрипачом был его брат. Сам-то Михаил тоже поскрипывал, но как-то не очень. С досады однажды расколотил свою скрипку. Но одумался. Отремонтировал. Вот и пристрастился строгать скрипочки.

— Лев Захарович, есть мнение, что у всех полковников и генералов, призванных на службу большевиками, семьи были взяты заложниками.

— Злобное вражеское враньё. Ничего подобного не было. Полторы тысячи генералов, несколько десятков тысяч офицеров служили абсолютно добровольно. Так как считали монархию пережитком Средневековья. Как и где можно несколько десятков тысяч семей из трёх, четырёх и пяти человек держать в заложниках? Полный бред. Где взять столько охранников для того, чтобы такую массу держать под арестом? Если в одной только Москве каждый месяц шло формирование добровольцев то на Юденича, то на Колчака, то на Деникина или на Врангеля.

— Лев Захарович, но ведь правда же, что комиссары были призваны для того, чтобы держать под контролем тех же самых военспецов.

— Вот это правда. Но не вся. А всего лишь отчасти. Отчасти. Начнём с того, что институт комиссаров существовал во Франции, в годы их революции и гражданской войны. Комиссары существовали в гражданской войне между севером и югом в Америке. Но главная их задача в Красной армии заключалась в мотивации и поддержании боевого духа в войсках, в поддержании приемлемого уровня дисциплины, в строгом соблюдении устава, должного уровня подчинения и субординации. А также для организации культурного досуга военнослужащих.

В кабинет вошла хозяйка.

— Лёва. Пришёл врач.

— Хорошо. Я иду. А ты, Иван Леонтьевич, приходи завтра. А то остался бы у нас. Места хватит. И у нас ты не влипнешь в какую-нибудь историю. Уж пару недель мы тебя потерпим. Правда, Лиза?

— Конечно. И правда, Иван Леонтьевич, остались бы.

— Спасибо. Но очень не хочется стеснять вас.

— Иван Леонтьевич, я понимаю, там какие-то однополчане, сослуживцы, и я тоже не смею настаивать. Но подумай. У нас места хватит.

— Спасибо. Но в крайнем случае я непременно воспользуюсь вашим гостеприимством.

— Ох, Иван, Иван, ты слишком щепетильный. Ну ладно, до завтра.

6

Спустившись в метро, Иван опять занялся конспектированием. Когда закончил, уехал на вокзал. Ночевал в комнате отдыха. Утром встал рано. Привёл себя в порядок. Вышел на Комсомольскую площадь. Проходя мимо «Гор-справки», заглянул в окошко.

— Девушка, а вас как зовут?

— Аня. С вас три рубля.

Иван подал десять.

— На сдачу скажите, пожалуйста: вы не замужем, и вечером свободны?

— Свободна.

Его окликнул водитель «Победы»:

— Мужчина, кончай клинья бить к молодой, поехали.

— Спасибо. Но у меня режим экономии.

— Я много не возьму. Куда поедем?

— На Грановского.

— Ну, вот и поехали. Поехали. Тебя ведь Ваней зовут?

Иван оторопел.

— Что, не узнал? Не узнал. Ну да, я поправился. Почти толстый. А я тебя сразу узнал. Я ведь в сорок втором у вас на позиции заночевал. Одиннадцать лет прошло. Ты не изменился.

— Э. Погоди-погоди. Паша?

— Ну наконец-то! Здоро́во. Рад увидеть тебя живым.

— И я тоже. Здоро́во. Да, немногие вернулись с поля… Твоя машина?

— Конечно нет. Я вожу одного начальника. Но подхалтуриваю малость. Ты откуда приехал? Издалека?

— С Сахалина.

— Ого. Занесло тебя, однако. А здесь-то чего?

— В главке пытаюсь выбить деньги на строительство круговорота в паровозном депо.

— Войну на Сахалине закончил?

— Нет. Вот тогда, на следующий же день, там, под Ржевом.

— А я так всю войну за баранкой провёл до самого Берлина. Начинал с полуторки, а потом уже были «Виллисы», «Доджи», и «Студибекеры». А, чёрт! Откуда ты взялась, бабка! Чёрт! — Он достал бутылку водки и сделал несколько глотков.

Подошёл милиционер.

— Прошу проследовать за мной.

— Я не могу. У меня времени нет. Я везу большого человека к своему начальнику. И потом, я выпивши.

— Хорошо, хорошо. Если всё так, как есть, то вы продолжите ехать. Но мы должны всё зафиксировать, составить протокол.

— Я тоже должен с вами? — спросил Иван.

— Конечно, вы же свидетель.

— Это не будет очень долго?

— Не беспокойтесь. Мы уложимся в пятнадцать минут.

— Давайте я сяду за руль. — Милиционер потеснил водителя. Иван пересел на заднее сиденье. Через несколько минут они остановились у опорного пункта. Вышли. Поднялись на крыльцо. Прошли по коридору. Вошли в кабинет.

Водителю предложили дыхнуть.

— Дыхни. Выпивал?

— Да. Было. Вчера и сегодня опохмелился чуток.

— Хорошо, — сказал милиционер. — Вы ничего не желаете добавить? — Он повернулся к Ивану. И закончил: — Хорошо, что бабка даже сознание не потеряла. Вот здесь подпишите. Ну, вот и всё. Счастливого пути. Удачи. Но учтите, что в правительстве идёт разговор о законе, по которому наличие алкоголя в организме будет не смягчающим, а усугубляющим фактором при рассмотрении деталей дорожно-транспортных происшествий и выяснении меры виновности водителя. Всё. Вы свободны.

7

— У тебя опять что-то случилось?

— Ехал на такси и попал в дорожно-транспортное происшествие.

— А зачем такси? Что это тебя так понесло? Спешил? Опаздывал?

— Да водитель попался однополчанин. Лев Захарович, а как произошёл ваш переход от дивизионного комиссара к работе в Кремле?

— Поздней осенью, точнее в декабре двадцатого, меня от родной сорок шестой дивизии избрали делегатом на Вторую партийную конференцию четвёртой армии. Оттуда делегировали на Восьмой Всероссийский съезд Советов. Там меня заприметил товарищ Смилга Ивар Тенисович, бывший тогда начальником главного политуправления РВС. Там и я попал в обойму первых партийно-советских работников.

— А я думал, что это товарищ Сталин вас завербовал. Оказывается, нет.

— Да, по окончании съезда в Москве меня оставил Смилга. Он же меня определил в секретариат Совнаркома. А уже оттуда дальше меня повёл Иосиф Виссарионович. Но это потому, что началась борьба с оппортунистами, то есть с Троцким. И я сразу же принял сторону товарища Сталина. А Смилга защищал Троцкого. И его вскоре уволили и выслали. Там, в Сибири, он осознал ошибку. Покаялся. Его вернули. Даже в Совнарком. Но грянуло убийство Кирова, потянулись аресты. Смилга попал под грабли. И умер… В тюрьме.

— Не могли бы вы пролить свет на тайну смерти организатора Первой конной армии Бориса Думенко?

— Не было такого организатора.

— Как это не было?

— А так. Первым организатором был Егоров.

— Это который потом стал маршалом?

— Да. Но организация Конной армии стала ответом на то, что такую армию сколотил белый генерал Мамонтов, противостоящий нашему фронту.

— Но первым-то командующим Красной конармии был всё же Думенко?

— Это миф, сочинённый досужими людьми. Думенко мог стать командующим. Но не стал.

— Почему?

— Да потому, что для этого надо было быть коммунистом. Вот ты был на фронте, идя в бой писал: «Прошу считать меня коммунистом»?

— Писал.

— Ну вот, видишь, значит, ты при не очень хорошем происхождении человек новой социалистической формации. А Думенко был из низов, из простых крестьян, но при всех своих несравненных талантах был неуправляемым анархистом, любил напялить на себя погоны есаула, хотя дослужился только до вахмистра. А по сути, был таким же бандитом, как и Никифор Григорьев, которого порешил Махно. И с ним, с Думенко, всё было не лучше. Для того чтобы его воинскому формированию придать мало-мальски приемлемый для Красной Армии вид, ему прислали комиссара, такого же молодого грузина по фамилии Ми-келадзе. Так его убили пьяные штабисты Думенко. Застрелили из револьвера в голову, а потом ещё изрубили. Как всякий нормальный человек и командир, Думенко обязан был расследовать это преступление и хоть кому-то объявить выговор. Но он даже ухом не повёл. Вообще никак не отреагировал. Словно ничего не произошло. Ну, подумаешь, комиссара грохнули. За это, следуя закону круговой поруки, Думенко был арестован вместе со своим штабом и расстрелян под Ростовом. Вот и вся история о Думенко. Кстати, вёл следствие и судил его Смилга.

— Что за фамилия? Кто он по национальности?

— Коммунист.

— Понял. Спасибо. Вы меня просветили. Лев Захарович, вам довелось поработать в канцелярии Совнаркома, личным секретарём, ассистентом товарища Сталина, в Раб-крине, главным редактором газеты «Правда», наркомом госконтроля, главным комиссаром и начальником Политуправления Рабоче-крестьянской Красной армии и флота — в какой из этих должностей вы чувствовали, что приносите наибольшую пользу государству?

— Я бы сказал так: везде я чувствовал необходимость работать не покладая рук; на всех должностях я работал самозабвенно, честно и с полной отдачей.

— Хорошо. Тогда я поставлю вопрос так: в стране была ЧК, ГПУ, НКВД, Генеральная прокуратура — зачем нужна была ещё Рабкрин, а в дальнейшем Наркомат госконтроля?

— ЧК, ГПУ и МГБ занимались государственной безопасностью. НКВД — это милиция. Генпрокуратура осуществляет надзор за соблюдением законности. А НКГК следит за порядком во всём. Полномочия необычайно широкие. При наличии предварительной информации о каком-либо отклонении от нормы я мог вмешаться в работу любой структуры, любого Наркомата. Недостатки, отступления, предательства, нарушения, перехлёсты, перегибы, злоупотребления, вредительство и случаи коррупции бывали во всех структурах. В Наркомате госконтроля — никогда.

Конец ознакомительного фрагмента.