Неточные совпадения
Недаром порывается
В Москву,
в новорситет!»
А Влас его поглаживал:
«Дай Бог тебе и серебра,
И золотца, дай умную,
Здоровую жену!»
— Не надо мне ни серебра,
Ни
золота, а дай Господь,
Чтоб землякам моим
И каждому крестьянину
Жилось вольготно-весело
На всей святой Руси!
К счастию, однако ж,
на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а
в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается
золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Прыщ смотрел
на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не радоваться ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и
на нем. Амбары его ломились от приношений, делаемых
в натуре; сундуки не вмещали серебра и
золота, а ассигнации просто валялись по полу.
С своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: колет [Колет (франц.) — короткий мундир из белого сукна (
в кирасирских полках).] из серебряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь из кованого
золота, штаны глазетовые же и
на голове литого
золота шишак, увенчанный перьями.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они
в известные часы играли попеременкам
на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего
в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так что статные ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были
на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с
золотою кокардой
на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось
в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
Старичок-священник,
в камилавке, с блестящими серебром седыми прядями волос, разобранными
на две стороны за ушами, выпростав маленькие старческие руки из-под тяжелой серебряной с
золотым крестом
на спине ризы, перебирал что-то у аналоя.
Когда доктора остались одни, домашний врач робко стал излагать свое мнение, состоящее
в том, что есть начало туберкулезного процесса, но… и т. д. Знаменитый доктор слушал его и
в середине его речи посмотрел
на свои крупные
золотые часы.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я
на все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает
золотом — чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там
в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо
в соседний аул — и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?
— Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны
на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны
на нем
золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему
в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.
Кругом, теряясь
в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльбрус
на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока.
— Ничего, ничего, совершенно ничего, — говорил Чичиков. — Может ли что-нибудь невинный ребенок? — И
в то же время думал про себя: «Да ведь как метко обделал, канальчонок проклятый!» —
Золотой возраст! — сказал он, когда уже его совершенно вытерли и приятное выражение возвратилось
на его лицо.
Поутру, ранее даже того времени, которое назначено
в городе N. для визитов, из дверей оранжевого деревянного дома с мезонином и голубыми колоннами выпорхнула дама
в клетчатом щегольском клоке, [Клок — дамское широкое пальто.] сопровождаемая лакеем
в шинели с несколькими воротниками и
золотым галуном
на круглой лощеной шляпе.
Во все время пребывания
в училище был он
на отличном счету и при выпуске получил полное удостоение во всех науках, аттестат и книгу с
золотыми буквами за примерное прилежание и благонадежное поведение.
Верста с цифрой летит тебе
в очи; занимается утро;
на побелевшем холодном небосклоне
золотая бледная полоса; свежее и жестче становится ветер: покрепче
в теплую шинель!.. какой славный холод! какой чудный, вновь обнимающий тебя сон!
На вершине ее покачивалось несколько стебельков полевого былья, и над ними поднималась
в небе луна
в виде косвенно обращенного серпа из яркого червонного
золота.
На других были легкие шапочки, розовые и голубые с перегнутыми набекрень верхами; кафтаны с откидными рукавами, шитые и
золотом и просто выложенные шнурками; у тех сабли и ружья
в дорогих оправах, за которые дорого приплачивались паны, — и много было всяких других убранств.
Бурсаки вдруг преобразились:
на них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами; шаровары шириною
в Черное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись
золотым очкуром; [Очкур — шнурок, которым затягивали шаровары.] к очкуру прицеплены были длинные ремешки, с кистями и прочими побрякушками, для трубки.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел
на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл
на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная
золотом, очень шла к нему.
Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как
в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему
на голову свою блистательную диадему, повесила
на губы ему серьги и накинула
на него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.] с фестонами, вышитыми
золотом.
Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное
в земле
золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт
на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду
на войне, делить с вами пополам.
Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал
в червонное
золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее
на стене здания или
на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением
в огне.
Осенью,
на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за
золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла
в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
— Эти бочки привез
в 1793 году твой предок, Джон Грэй, из Лиссабона,
на корабле «Бигль»; за вино было уплачено две тысячи
золотых пиастров. Надпись
на бочках сделана оружейным мастером Вениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены
в грунт
на шесть футов и засыпаны золой из виноградных стеблей. Этого вина никто не пил, не пробовал и не будет пробовать.
Она села к столу,
на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря
на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова поднялось
в ней дрожью волнения, и
золотое кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.
Меж тем
на палубе у грот-мачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом,
в песне
золотых труб, святое вино.
Грэй, подняв голову, прищурился
на золотой уголь звезды; мгновенно через умопомрачительность миль проникла
в его зрачки огненная игла далекой планеты.
Она уставилась было взглядом
на золотой лорнет Петра Петровича, который он придерживал
в левой руке, а вместе с тем и
на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень с желтым камнем, который был
на среднем пальце этой руки, — но вдруг и от него отвела глаза и, не зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо
в глаза Петру Петровичу.
Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами,
в очках и с большим
золотым перстнем
на припухшем от жиру пальце.
— Вот Раскольников! — промямлил Зосимов, кивнув
на больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно долго держал его
в таком положении. Потом медленно потащился
в свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие
золотые часы, раскрыл, посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И
в результате одно только
золото сердца! Его и
в полку прозвали: «поручик-порох»…
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является
в контору и приносит ювелирский футляр с
золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно
в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне
на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с
золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а
на мой спрос: где взял? — объявил, что
на панели поднял.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я
в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Паратов. Это делает тебе честь, Робинзон. Но ты не по времени горд. Применяйся к обстоятельствам, бедный друг мой! Время просвещенных покровителей, время меценатов прошло; теперь торжество буржуазии, теперь искусство
на вес
золота ценится,
в полном смысле наступает
золотой век. Но, уж не взыщи, подчас и ваксой напоят, и
в бочке с горы, для собственного удовольствия, прокатят —
на какого Медичиса нападешь. Не отлучайся, ты мне нужен будешь!
Паратов. Что такое «жаль», этого я не знаю. У меня, Мокий Парменыч, ничего заветного нет; найду выгоду, так все продам, что угодно. А теперь, господа, у меня другие дела и другие расчеты. Я женюсь
на девушке очень богатой, беру
в приданое
золотые прииски.
Лариса. Лжете. Я любви искала и не нашла.
На меня смотрели и смотрят, как
на забаву. Никогда никто не постарался заглянуть ко мне
в душу, ни от кого я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного слова. А ведь так жить холодно. Я не виновата, я искала любви и не нашла… ее нет
на свете… нечего и искать. Я не нашла любви, так буду искать
золота. Подите, я вашей быть не могу.
Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были
золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник
на веревочке, полотенце
на гвозде, ухват
в углу и широкий шесток, [Шесток — площадка
в передней части русской печи.] уставленный горшками, — все было как
в обыкновенной избе.
Вот то-то-с, моего вы глупого сужденья
Не жалуете никогда:
Ан вот беда.
На что вам лучшего пророка?
Твердила я:
в любви не будет
в этой прока
Ни во́ веки веков.
Как все московские, ваш батюшка таков:
Желал бы зятя он с звездами, да с чинами,
А при звездах не все богаты, между нами;
Ну разумеется, к тому б
И деньги, чтоб пожить, чтоб мог давать он ба́лы;
Вот, например, полковник Скалозуб:
И
золотой мешок, и метит
в генералы.
В свежем шелковом платье, с широкою бархатною наколкой
на волосах, с
золотою цепочкой
на шее, она сидела почтительно-неподвижно, почтительно к самой себе, ко всему, что ее окружало, и так улыбалась, как будто хотела сказать: «Вы меня извините, я не виновата».
Он начал с большим вниманием глядеть
на нее
в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и однажды, перед вечером, встретив его
на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла
в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только не попасться ему
на глаза. Он увидал ее головку сквозь
золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей...
— Я сам — неудачник. Трижды ранен, крест имею, а жить — нечем. Живу
на квартире у храпоидола…
в лисьей шубе. Он с меня полтораста целковых взыскивает судом.
На вокзале у меня украли
золотой портсигар, подарок товарищей…
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару. С нелепой быстротой он бросал
в рот себе бисквиты, сверкал чиненными
золотом зубами и пил содовую воду, подливая
в нее херес. Мать, похожая
на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Его окружали люди,
в большинстве одетые прилично, сзади его
на каменном выступе ограды стояла толстенькая синеглазая дама
в белой шапочке, из-под каракуля шапочки
на розовый лоб выбивались черные кудри, рядом с Климом Ивановичем стоял высокий чернобровый старик
в серой куртке, обшитой зеленым шнурком,
в шляпе странной формы пирогом, с курчавой сероватой бородой. Протискался высокий человек
в котиковой шапке, круглолицый, румяный, с веселыми усиками
золотого цвета, и шипящими словами сказал даме...
Магазин Марины был наполнен блеском еще более ослепительным, как будто всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый
на кресте черного мрамора. Марина продавала старику
в полушубке
золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти
в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно...
А рядом с Климом стоял кудрявый парень, держа
в руках железный лом, и — чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор,
в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски, падали
на землю, дымясь и сея
золотые искры; полицейский пристав Эгге уговаривал зрителей...
Самгин вдруг представил его мертвым:
на белой подушке серое, землистое лицо, с погасшими глазами
в темных ямах, с заостренным носом, а рот — приоткрыт, и
в нем эти два
золотых клыка.
Когда Самгин вышел
на Красную площадь,
на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега.
На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что
на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь
в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
Блестели
золотые, серебряные венчики
на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери,
в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных
в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Мелькнул Иван Дронов с
золотыми часами
в руке и с головой, блестевшей, точно хорошо вычищенный ботинок, он бежал куда-то, раскачивая часы
на цепочке, раскрыв рот.
Ослепительно блестело
золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их головы
в лакированных шляпах казались металлическими,
на лицах застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой
в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а
на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
Сверкал и плавился
на солнце двуглавый
золотой орел
на вышке царского павильона, построенного
в стиле теремов, какие изображаются
на картинках сказок.