Неточные совпадения
Он считал товарищей глупее себя, но
в то же время видел, что
оба они талантливее, интереснее его. Он знал, что мудрый поп Тихон говорил о Макарове...
Но Клим подметил, что письма Лидии попадают
в руки Варавки, он читает их его матери и они
оба смеются.
Клим чувствовал себя не плохо у забавных и новых для него людей,
в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми
обоями.
В стене с треском лопнули
обои,
в щель приоткрытой двери высунулось испуганное лицо свояченицы писателя.
— Жена родит, подождите, она у меня скоро! — торопливо пробормотал Катин и исчез
в узкой, оклеенной
обоями двери, схватив со стола дешевенькую бронзовую лампу.
Они
оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать
в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо
в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Лютов ткнул
в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели
в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался
в переносье, другой забегал под висок. Они
оба усмешливо дрогнули, когда Клим сказал...
— Он, как Толстой, ищет веры, а не истины. Свободно мыслить о истине можно лишь тогда, когда мир опустошен: убери из него все — все вещи, явления и все твои желания, кроме одного: познать мысль
в ее сущности. Они
оба мыслят о человеке, о боге, добре и зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей истины…
Он лениво опустился на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать стекла очков, наблюдая за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой
в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот
оба они тихо идут
в сторону мельницы.
И, нервно схватив бутылку со стола, налил
в стакан свой пива. Три бутылки уже были пусты. Клим ушел и, переписывая бумаги, прислушивался к невнятным голосам Варавки и Лютова. Голоса у
обоих были почти одинаково высокие и порою так странно взвизгивали, как будто сердились, тоскуя, две маленькие собачки, запертые
в комнате.
Снова
оба, глядя друг на друга, тряслись
в припадке смеха, а Клим Самгин видел, что теперь по мохнатому лицу хромого льются настоящие слезы.
Пузатый комод и на нем трюмо
в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и вся обстановка комнаты. Оклеенные белыми
обоями стены холодны и голы, только против кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
— Я думаю, что отношения мужчин и женщин вообще — не добро. Они — неизбежны, но добра
в них нет. Дети? И ты, и я были детьми, но я все еще не могу понять: зачем нужны
оба мы?
Внимательно следил, чтоб куски холодного мяса и ветчины были равномерны, тщательно обрезывал ножом излишек их, пронзал вилкой
оба куска и, прежде чем положить их
в рот, на широкие, тупые зубы, поднимал вилку на уровень очков, испытующе осматривал двуцветные кусочки.
Кроме ее нагого тела
в зеркале отражалась стена, оклеенная темными
обоями, и было очень неприятно видеть Лидию удвоенной: одна, живая, покачивается на полу, другая скользит по неподвижной пустоте зеркала.
Клим Самгин был согласен с Дроновым, что Томилин верно говорит о гуманизме, и Клим чувствовал, что мысли учителя, так же, как мысли редактора, сродны ему. Но
оба они не возбуждали симпатий, один — смешной,
в другом есть что-то жуткое.
В конце концов они, как и все другие
в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то» может быть «избыток мудрости».
Оба молча посмотрели
в окно, как женщина прошла по двору, как ветер прижал юбку к ногам ее и воинственно поднял перо на шляпе. Она нагнулась, оправляя юбку, точно кланяясь ветру.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной
обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека
в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
— Сына и отца,
обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном я во Владимире
в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют
в народе различную ерунду.
Варвара молчала, но по глазам ее Самгин видел, что она была бы счастлива, если б он сделал это. И, заставив ее раза два повторить предложение Анфимьевны, Клим поселился
в комнате Лидии и Любаши, оклеенной для него новыми
обоями, уютно обставленной старинной мебелью дяди Хрисанфа.
Разнотонность его настроения с настроением Варвары
в Москве не обнаруживалась так часто и открыто, как во время путешествия;
оба они занялись житейским делом, одинаково приятным для них.
— Боже мой, — повторяла она с радостью и как будто с испугом.
В руках ее и на груди, на пуговицах шубки — пакеты, освобождая руку, она уронила один из них; Самгин наклонился; его толкнули, а он толкнул ее,
оба рассмеялись, должно быть, весьма глупо.
— Очень умные
оба, — сказала она и кратко сообщила, что работа
в городе идет довольно успешно, есть своя маленькая типография, но, разумеется, не хватает литературы, мало денег.
К постели подошли двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают
в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза,
оба они исчезли.
— вторил другой, и
оба задушевно,
в голос, тянули...
Самгин видел десятки рук, поднятых вверх, дергавших лошадей за повода, солдат за руки, за шинели, одного тащили за ноги с
обоих боков лошади, это удерживало его
в седле, он кричал, страшно вытаращив глаза, свернув голову направо; еще один, наклонясь вперед, вцепился
в гриву своей лошади, и ее вели куда-то, а четверых солдат уже не было видно.
— Тайна сия велика есть! — откликнулся Лютов, чокаясь с Алиной коньяком, а опрокинув рюмку
в рот, сказал, подмигнув: — Однако полагаю, что мы с тобою — единоверцы:
оба верим
в нирвану телесного и душевного благополучия. И — за веру нашу ненавидим себя; знаем: благополучие — пошлость, Европа с Лютером, Кальвином, библией и всем, что не по недугу нам.
За нею, наклоня голову, сгорбясь, шел Поярков, рядом с ним, размахивая шляпой, пел и дирижировал Алексей Гогин; под руку с каким-то задумчивым блондином прошел Петр Усов,
оба они
в полушубках овчинных; мелькнуло красное, всегда веселое лицо эсдека Рожкова рядом с бородатым лицом Кутузова; эти — не пели, а, очевидно, спорили, судя по тому, как размахивал руками Рожков; следом за Кутузовым шла Любаша Сомова с Гогиной; шли еще какие-то безымянные, но знакомые Самгину мужчины, женщины.
Гроб торопливо несли два мужика
в полушубках,
оба, должно быть, только что из деревни: один —
в серых растоптанных валенках, с котомкой на спине, другой —
в лаптях и пестрядинных штанах, с черной заплатой на правом плече.
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом
в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но
оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Выстрел повторился.
Оба замолчали, ожидая третьего. Самгин раскуривал папиросу, чувствуя, что
в нем что-то ноет, так же, как стекла
в окне. Молчали минуту, две. Лютов надел шапку на колено и продолжал, потише, озабоченно...
Комната, оклеенная темно-красными с золотом
обоями, казалась торжественной, но пустой, стены — голые, только
в переднем углу поблескивал серебром ризы маленький образок да из простенков между окнами неприятно торчали трехпалые лапы бронзовых консолей.
— Вскоре после венца он и начал уговаривать меня: «Если хозяин попросит, не отказывай ему, я не обижусь, а жизни нашей польза будет», — рассказывала Таисья, не жалуясь, но как бы издеваясь. — А они —
оба приставали — и хозяин и зять его. Ну, что же? — крикнула она, взмахнув головой, и кошачьи глаза ее вспыхнули яростью. — С хозяином я валялась по мужеву приказу, а с зятем его —
в отместку мужу…
Он мотнул головой и пошел прочь,
в сторону, а Самгин, напомнив себе: «Слабоумный», — воротился назад к дому, чувствуя
в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные люди. Внизу, у конторы, его встретили вчерашние мужики, но и лысый и мужик с чугунными ногами были одеты
в добротные пиджаки,
оба —
в сапогах.
— Я — вон где шел, а они, двое, — навстречу, один
в картузе, другой —
в шляпе,
оба —
в пальтах. Ну, один бросился
в пролетку, вырвал чемоданчик…
—
В проулок убежал, говоришь? — вдруг и очень громко спросил Вараксин. — А вот я
в проулке стоял, и вот господин этот шел проулком сюда, а мы
оба никого не видали, — как же это? Зря ты, дядя, болтаешь. Вон — артельщик говорит — саквояж, а ты — чемодан! Мебель твою дождик портит…
— Ах, оставь, — сердито откликнулся Самгин. Минуту, две
оба молчали, неподвижно сидя друг против друга. Самгин курил, глядя
в окно, там блестело шелковое небо, луна освещала беломраморные крыши, — очень знакомая картина.
В щель,
в глаза его бил воздух — противно теплый, насыщенный запахом пота и пыли, шуршал куском
обоев над головой Самгина. Глаза его прикованно остановились на светлом круге воды
в чане, — вода покрылась рябью, кольцо света, отраженного ею, дрожало, а темное пятно
в центре казалось неподвижным и уже не углубленным, а выпуклым. Самгин смотрел на это пятно, ждал чего-то и соображал...
— Я
в прихожей подслушивал, о чем вы тут… И осматривал карманы пальто. У меня перчатки вытащили и кастет. Кастет — уже второй. Вот и вооружайся.
Оба раза кастеты
в Думе украли, там
в раздевалке, должно быть, осматривают карманы и лишнее — отбирают.
— Так… бездельник, — сказала она полулежа на тахте, подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее высокая. — Живет восторгами. Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу. Дядя у него — член Думы. Они
оба с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы бываете
в Думе?
Он остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома,
в пять окон на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными
обоями. На крыльцо вышел большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал...
И вот Клим Иванович Самгин сидит за столом
в светлой, чистой комнате, обставленной гнутыми «венскими» стульями, оклеенной голубыми
обоями с цветами, цветы очень похожи на грибы рыжики.
Тотчас же
в стене лопнули
обои, отлетел
в сторону квадратный их кусок, обнаружилась дверь,
в комнату влез Денисов, сказал...
Говоря довольно громко, Тагильский тыкал пальцем
в ремень пояса Клима Ивановича и, заставляя его отступать, прижал к стене, где, шепотом и
оба улыбаясь, беседовали масляный старичок с Ногайцевым.
«
Оба — интеллигенты
в первом поколении. Так же и Кутузов…»