Неточные совпадения
— Вы обвиняете Маркса
в том, что он вычеркнул личность из истории, но разве не то же самое сделал
в «
Войне и мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?
— Наивно, Варек, — сказал Маракуев, смеясь, и напомнил о пензенском попе Фоме, пугачевце, о патере Александре Гавацци, но, когда начал о духовенстве эпохи крестьянских
войн в Германии, — Варвара капризно прервала его поучительную речь...
Затем, при помощи прочитанной еще
в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских
войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
В день объявления
войны Японии Самгин был
в Петербурге, сидел
в ресторане на Невском, удивленно и чуть-чуть злорадно воскрешая
в памяти встречу с Лидией. Час тому назад он столкнулся с нею лицом к лицу, она выскочила из двери аптеки прямо на него.
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой тишине, впервые находя
в себе благожелательное чувство к брату. — Но — как запуган идеями русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он. Думать о брате нечего было, все — ясно!
В газете сердито писали о
войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта, на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
— Ты, конечно, знаешь:
в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой
войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь
в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской
войны, но помогал и, кажется, буду помогать людям, которые ее начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган —
в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой
войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
— Пороть надобно не его, а — вас, гражданин, — спокойно ответил ветеринар, не взглянув на того, кто сказал, да и ни на кого не глядя. — Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения, что не удивительно будет, если возникнет у нас крестьянская
война, как было
в Германии.
— Нет, уже это, что же уж! — быстро и пронзительно закричал рябой. — Помилуйте, — зачем же дразнить людей — и беспокоить? И — все неверно, потому что — не может быть этого! Для
войны требуются ружья-с, а
в деревне ружей — нет-с!
— Нам все едино-с! И позвольте сказать, что никакой крестьянской
войны в Германии не было-с, да и быть не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а
войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
Раньше чем Самгин выбрал,
в который идти, — грянул гром, хлынул дождь и загнал его
в ближайший музей, там было собрано оружие, стены пестро и скучно раскрашены живописью, все эпизоды австро-прусской и франко-прусской
войн.
Если
в Москве губернатор Дубасов приказывает «истреблять бунтовщиков силою оружия, потому что судить тысячи людей невозможно», если
в Петербурге Трепов командует «холостых залпов не давать, патронов не жалеть» — это значит, что правительство объявило
войну народу.
Он тотчас же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину записку,
в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые мужики, что это была
война «кулаков» с помещиками, что велась она силами бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи высокой цены, поступая
в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного объема, оказываясь на дворах и
в избах бедняков, служили для начальников карательных отрядов отличным указанием, кто преступник.
— Нигде, я думаю, человек не чувствует себя так одиноко, как здесь, — торопливо говорила женщина. — Ах, Клим, до чего это мучительное чувство — одиночество! Революция страшно обострила и усилила
в людях сознание одиночества… И многие от этого стали зверями. Как это — которые грабят на
войне?.. После сражений?
— Замечательная газета. Небывалая. Привлечем все светила науки, литературы, Леонида Андреева, объявим
войну реалистам «Знания», — к черту реализм! И — политику вместе с ним. Сто лет политиканили — устали, надоело. Все хотят романтики, лирики, метафизики, углубления
в недра тайн,
в кишки дьявола. Властители умов — Достоевский, Андреев, Конан-Дойль.
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой
в больнице, была санитаркой на японской
войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство
в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской
войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой
войной? С кем? И — зачем? Вот факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
Тагильский угрожал
войной с Германией, ему возражали:
в рейхстаге большинство социалисты, председатель Шейдеман, — они не позволят буржуазии воевать.
— Заметив, как легко мы преклоняем колена, — этой нашей склонностью воспользовалась Япония, а вслед за нею — немцы, заставив нас заключить с ними торговый договор, выгодный только для них. Срок действия этого договора истекает
в 14 году. Правительство увеличивает армию, усиливает флот, поощряет промышленность, работающую на
войну. Это — предусмотрительно. Балканские
войны никогда еще не обходились без нашего участия…
— Мне кажется возможным, что самодержавие
в год своего трехвекового юбилея предложит нам —
в качестве подарка —
войну.
— Да поди ты к чертям! — крикнул Дронов, вскочив на ноги. — Надоел… как гусь! Го-го-го… Воевать хотим — вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину
в восьмом году, что нам необходима удачная
война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
— Французы всегда говорят о
войне, — уверенно ответила она и, усмехаясь, вплетая пальцы свои
в сухие пальцы Самгина, объяснила: — Очень много адвокатов, а ваше ремесло нападать, защищать. А у француза, кроме обычной клиентуры, еще бель Франс, патри… [Прекрасная Франция, отечество… (франц.)]
—
Война уничтожает сословные различия, — говорил он. — Люди недостаточно умны и героичны для того, чтобы мирно жить, но пред лицом врага должно вспыхнуть чувство дружбы, братства, сознание необходимости единства
в игре с судьбой и для победы над нею.
Для Самгина было совершенно ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, —
в начале
войны с японцами ничего подобного он не наблюдал.
Действия этой женщины не интересовали его, ее похвалы Харламову не возбуждали ревности. Он был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним
война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго, — не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход
в Средиземное море, укрепится на Балканах. Все это — так, а — что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя на видное место. Давно пора.
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз
в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился. С матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын — на
войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел
в винопольке — его тоже на
войну, ну и дочь с ним, сестрой,
в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
— Н-да, промахнулись. Ну — ничего, народа у нас хватит. — Подумал, мигнул: — Ну, все ж особо торопиться не следует.
Война ведь тоже имеет свои качества. Уж это всегда так:
в одну сторону — вред,
в другую — польза.
— Немцы считаются самым ученым народом
в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам
войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
— У нас тут говорят, что намерение царя — возместить немцам за ихнюю помеху
в турецкой
войне.
— Вот Дудорову ногу отрезали «церкви и отечеству на славу», как ребятенки
в школе поют. Вот снова начали мужикам головы, руки, ноги отрывать, а — для чего? Для чьей пользы
войну затеяли? Для тебя, для Дудорова?
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что
в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на
войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно,
в печати заявлял о подготовленности к
войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
—
В делах — стеснение! — угрюмо зарычал Денисов. —
Война эта… Покою нет! Дела спокоя требуют.
— Ты бы, дурак, молчал, не путался
в разговор старших-то.
Война — не глупость.
В пятом году она вон как народ расковыряла. И теперь, гляди, то же будет…
Война — дело страшное…
—
Война — явление исторически неизбежное, — докторально начал он, сняв очки и протирая стекла платком. —
Война свидетельствует о количественном и качественном росте народа.
В основе
войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет жить лучше, чем он живет, так же и каждое государство, каждый народ…
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло.
В конце концов, ведь и
войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
— Почему? Социализм — не страшен после того, как дал деньги на
войну. Он особенно не страшен у нас, где Плеханов пошел
в историю под ручку с Милюковым.
— Куда вы? Подождите, здесь ужинают, и очень вкусно. Холодный ужин и весьма неплохое вино. Хозяева этой старой посуды, — показал он широким жестом на пестрое украшение стен, — люди добрые и широких взглядов. Им безразлично, кто у них ест и что говорит, они достаточно богаты для того, чтоб участвовать
в истории;
войну они понимают как основной смысл истории, как фабрикацию героев и вообще как нечто очень украшающее жизнь.
— Но полковник еще
в Тамбове советовал нам, офицерству, выявить
в ротах наличие и количество поротых и прочих политически неблагонадежных, — выявить и,
в первую голову, употреблять их для разведки и вообще — ясно? Это, знаете, настоящий отец-командир!
Войну он кончит наверняка командиром дивизии.
— А — не буде ниякого дела с
войны этой… Не буде. Вот у нас,
в Старом Ясене, хлеб сжали да весь и сожгли, так же и
в Халомерах, и
в Удрое, — весь! Чтоб немцу не досталось. Мужик плачет, баба — плачет. Что плакать? Слезой огонь не погасишь.
— Ну — чего ж вы хотите? С начала
войны загнали целую армию
в болото, сдали немцам
в плен. Винтовок не хватает, пушек нет, аэропланов… Солдаты все это знают лучше нас…
— Разумеется, о положении на фронте запрещено писать, и письма делятся приблизительно так: огромное большинство совершенно ни слова не говорит о
войне, как будто авторы писем не участвуют
в ней, остальные пишут так, что их письма уничтожаются…
— «
Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить
войну.
В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал
в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить
войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой».
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время
войны Елена стала возбуждать
в нем определенно враждебное чувство, —
в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала
в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще,
в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
— Узнали? — повелительно спросил он, показывая среди крепких, плотных зубов два
в коронках из платины, и, после неизбежных фраз о здоровье, погоде,
войне, поставил — почему-то вполголоса — вопрос, которого ожидал Клим Иванович.
—
В сущности,
войну начали вы, русские. Если б
в переговоры не вмешался ваш темперамент…
— Для меня лично корень вопроса этого, смысл его лежит
в противоречии интернационализма и национализма. Вы знаете, что немецкая социал-демократия своим вотумом о кредитах на
войну скомпрометировала интернациональный социализм, что Вандервельде усилил эту компрометацию и что еще раньше поведение таких социалистов, как Вивиани, Мильеран, Бриан э цетера, тоже обнаружили, как бессильна и как,
в то же время, печально гибка этика социалистов. Не выяснено: эта гибкость — свойство людей или учения?
— Вот это — правоверный большевик! У него — цель. Гражданская
война, бей буржуазию, делай социальную революцию
в полном, парадном смысле слова, вот и все!
— Я-то? Я —
в людей верю. Не вообще
в людей, а вот
в таких, как этот Кантонистов. Я, изредка, встречаю большевиков. Они, брат, не шутят! Волнуются рабочие, есть уже стачки с лозунгами против
войны, на Дону — шахтеры дрались с полицией, мужичок устал воевать, дезертирство растет, — большевикам есть с кем разговаривать.
«Что меня смутило? — размышлял он. — Почему я не сказал мальчишке того, что должен был сказать? Он, конечно, научен и подослан пораженцами, большевиками. Возможно, что им руководит и чувство личное — месть за его мать. Проводится
в жизнь лозунг Циммервальда: превратить
войну с внешним врагом
в гражданскую
войну, внутри страны. Это значит: предать страну, разрушить ее… Конечно так. Мальчишка, полуребенок — ничтожество. Но дело не
в человеке, а
в слове. Что должен делать я и что могу делать?»