Неточные совпадения
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у
гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло.
Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал
в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили
в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при
гостях, Клим спросил дедушку...
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел
в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на
гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо
в плечо с
гостем, Маргарита заглядывала
в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил
в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным
гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь
в ушате воды, совался из угла
в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи
в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Суховато и очень
в нос говорила французские фразы, играя лорнетом пред своим густо напудренным лицом, и, прежде чем предложить
гостям сесть, удобно уселась сама.
Уделив этому событию четверть часа, мать, очевидно, нашла, что ее огорчение выражено достаточно убедительно, и пригласила
гостей в сад, к чаю.
— На кой дьявол нужна наша интеллигенция при таком мужике? Это все равно как деревенские избы перламутром украшать. Прекраснодушие, сердечность, романтизм и прочие пеперменты, уменье сидеть
в тюрьмах, жить
в гиблых местах ссылки, писать трогательные рассказы и статейки. Страстотерпцы, преподобные и тому подобные.
В общем — незваные
гости.
Дома Лютова ждали
гости: женщина, которая посещала его на даче, и красивый, солидно одетый блондин
в очках, с небольшой бородкой.
Мать вела себя с
гостями важно, улыбалась им снисходительно,
в ее поведении было нечто не свойственное ей, натянутое и печальное.
— Стрельцовы, Ямщиковы, Пушкаревы, Затинщиковы, Тиуновы, Иноземцевы — старейшие фамилии города, — рассказывал историк, вводя
гостя в просторную комнату с двумя окнами — во двор и
в огород. — Обыватели наши фамилий своих не ценят, во всем городе только модный портной Гамиров гордится фамилией своей, а она ничего не значит.
Это было странно. Иноков часто бывал у Спивак, но никогда еще не заходил к Самгину. Хотя визит его помешал Климу беседовать с самим собою, он встретил
гостя довольно любезно. И сейчас же раскаялся
в этом, потому что Иноков с порога начал...
— Очень рад, — сказал третий, рыжеватый, костлявый человечек
в толстом пиджаке и стоптанных сапогах. Лицо у него было неуловимое, украшено реденькой золотистой бородкой, она очень беспокоила его, он дергал ее левой рукою, и от этого толстые губы его растерянно улыбались, остренькие глазки блестели, двигались мохнатенькие брови. Четвертым
гостем Прейса оказался Поярков, он сидел
в углу, за шкафом, туго набитым книгами
в переплетах.
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он читал
в пошлом «Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий
в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки дома, была занята с другим
гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
Ресторан уже опустел. Лакеи смотрели на запоздавших
гостей уныло и вопросительно, один из них красноречиво прятал зевки
в салфетку, и казалось, что его тошнит.
— Ага-а! — удовлетворенно произнес
гость и протянул Климу сжатый
в пальцах бумажный шарик. — Это от Сомовой. Осторожно развертывайте, бумага тонкая.
Клим Самгин смял бумажку, чувствуя желание обругать Любашу очень крепкими словами. Поразительно настойчива эта развязная девица
в своем стремлении запутать его
в ее петли, затянуть
в «деятельность». Он стоял у двери, искоса разглядывая бесцеремонного
гостя. Человек этот напомнил ему одного из посетителей литератора Катина, да и вообще Долганов имел вид существа, явившегося откуда-то «из мрака забвения».
— Вот вы пишете: «Двух станов не боец» — я не имею желания быть даже и «случайным
гостем» ни одного из них», — позиция совершенно невозможная
в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без дел — мертва!
— Не беспокойся, — сказал
гость Анфимьевне, хотя она не беспокоилась, а, стоя
в дверях, сложив руки на животе, смотрела на него умильно и ожидая чего-то.
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял
в знакомой прихожей Лютова у столика, за которым сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это. У дверей
в зал раскачивался Лютов
в парчовом кафтане,
в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа
в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая
гостям поклоны приказчика, говорил однообразно и озабоченно...
Путь Самгину преграждала группа
гостей, среди ее — два знакомых адвоката, одетые как на суде, во фраках, перед ними — тощий мужик,
в синей, пестрядинной рубахе, подпоясанный мочальной веревкой,
в синих портках, на ногах — новенькие лапти, а на голове рыжеватый паричок; маленькое, мелкое лицо его оклеено комически растрепанной бородкой, и был он похож не на мужика, а на куплетиста из дешевого трактира.
Таких неистощимых говорунов, как Змиев и Тарасов, Самгин встречал не мало, они были понятны и не интересны ему, а остальные
гости Прейса вели себя сдержанно, как люди с небольшими средствами
в магазине дорогих вещей.
Варвара весело поблескивала глазами
в сторону мужа, а он слушал
гостя все более внимательно.
Варвара никогда не говорила с ним
в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого дня жена, проводив
гостей, устало позевнув, спросила...
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая
гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел
в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
— Гм… узнает? — пробормотал Кутузов, раздеваясь
в прихожей. — Ну, а монумент, который открыл нам дверь, не удивится столь позднему
гостю?
«Она ведет себя, точно провинциалка пред столичной знаменитостью», — подумал Самгин, чувствуя себя лишним и как бы взвешенным
в воздухе. Но он хорошо видел, что Варвара ведет беседу бойко, даже задорно, выспрашивает Кутузова с ловкостью.
Гость отвечал ей охотно.
Климу становилось все более неловко и обидно молчать, а беседа жены с
гостем принимала характер состязания уже не на словах: во взгляде Кутузова светилась мечтательная улыбочка, Самгин находил ее хитроватой, соблазняющей. Эта улыбка отражалась и
в глазах Варвары, широко открытых, напряженно внимательных; вероятно, так смотрит женщина, взвешивая и решая что-то важное для нее. И, уступив своей досаде, Самгин сказал...
— Поручик гвардейской артиллерии, я —
в отставке, — поспешно сказал Муромский, нестерпимо блестящими глазами окинув
гостя. — Но,
в конце концов, воюет народ, мужик. Надо идти с ним.
В безумие? Да, и
в безумие.
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно.
В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть
в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью жены и ее
гостей — страх.
Лютов немедленно превратился
в шута, запрыгал, завизжал, заговорил со всеми сразу; потом, собрав у рояля
гостей и дергая пальцами свой кадык, гнусным голосом запел на мотив «Дубинушки», подражая интонации Шаляпина...
Она точно не слышала испуганного нытья стекол
в окнах, толчков воздуха
в стены, приглушенных, тяжелых вздохов
в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых
гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может быть,
в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город,
в поле — провожать икону Богородицы
в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно
в субботу на пасхальной неделе «
гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани
в пользу монастыря.
Затем, бесцеремонно рассматривая
гостя сквозь стекла очков, спросила: что делается
в России?
Вечером сидел
в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет, показывая публике коротенькие черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет она какого-то экзотического короля,
гостя Парижа. Домой пошел пешком, соблазняло желание взять женщину, но — не решился.
Гость махнул на него рукой, с зажженной спичкой
в ней, и торопливо, горячо засипел...
Самгину показалось, что
в глазах
гостя мелькнул смешок…
— Зажгите лампу, —
в тон ему ответил Тагильский, и покуда Клим зажигал спички, а они ломались,
гость сказал нечто значительное...
— Вы, конечно, знаете, что люди вообще не располагают к доверию, — произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что говорит снисходительно и этим может усилить иронию
гостя.
Гость, стоя спиной к нему, рассматривая корешки книг
в шкафе, сказал...
— Это — очень верно, — согласился Клим Самгин, опасаясь, что диалог превратится
в спор. — Вы, Антон Никифорович, сильно изменились, — ласково, как только мог, заговорил он, намереваясь сказать
гостю что-то лестное. Но
в этом не оказалось надобности, — горничная позвала к столу.
— А вот во время революции интересно было, новые
гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно плясал, просто — как
в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция арестовать его, тогда он выбежал на двор и — трах! Застрелился. Такой легкий был, ловкий.
«Жулик», — мысленно обругал Самгин
гостя, глядя
в лицо его, но лицо было настолько заинтересовано ловлей маринованного рыжика
в тарелке, что Самгин подумал: «А может быть, просто болтун». — Вслух он сказал, стараясь придать словам небрежный тон...
Его отношение к Тагильскому
в этот день колебалось особенно резко и утомительно. Озлобление против
гостя истлело, не успев разгореться, неприятная мысль о том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать
в Петербург? Он не первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко мне, но — почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение: поставить вопрос вслух,
в лоб товарищу прокурора.
— Эх, — вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло
в его словах и
в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится.
Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос...
Еще недавно ему нравилось вслушиваться
в растрепанный говор людей, он был уверен, что болтливые пассажиры поездов,
гости ресторанов, обогащая его знанием подлинной житейской правды, насыщают плотью суховатые системы книжных фраз.
Явился Дронов, с кульками и пакетами под мышкой,
в руках; стоя спиной к
гостям, складывая покупки
в углубление буфета, он сердито объявил...
Ты хороший, я знаю, что
в корне — хороший, но мне стыдно, что я должна кормить, поить твоих
гостей и
в этом все для меня.
Гости молчали, ожидая, что скажет хозяин. Величественный, точно индюк, хозяин встал, встряхнул полуседой курчавой головой артиста, погладил ладонью левой руки бритую щеку, голубоватого цвета, и, сбивая пальцем пепел папиросы
в пепельницу, заговорил сдобным баритоном...
Самгин слушал его невнимательно, думая: конечно, хорошо бы увидеть Бердникова на скамье подсудимых
в качестве подстрекателя к убийству! Думал о
гостях, как легко подчиняются они толчкам жизни, влиянию фактов, идей. Насколько он выше и независимее, чем они и вообще — люди, воспринимающие идеи, факты ненормально, болезненно.
Потом минут десять сидели
в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув
в эту комнату, — крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на
гостя из столицы, говорил...