Неточные совпадения
В гостинице его встретили с
тем артистически налаженным московским угодливым добродушием, которое, будучи в существе своем незнакомо Климу, углубило в нем
впечатление простоты и ясности. В полдень он пошел к Лидии.
Клим посмотрел вслед ей неприязненно:
то, что мать сказала о Спивак, злостно разноречило с его
впечатлением.
Минутами Самгину казалось, что его вместилище
впечатлений —
то, что называют душой, — засорено этими мудрствованиями и всем, что он знал, видел, — засорено на всю жизнь и так, что он уже не может ничего воспринимать извне, а должен только разматывать тугой клубок пережитого.
«Вероятно — наступил в человека, может быть — в Маракуева», — соображал Клим. Но вообще ему не думалось, как это бывает всегда, если человек слишком перегружен
впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль. К
тому же он был голоден и хотел пить.
Редко слышал он возгласы восторга, а если они раздавались,
то чаще всего из уст женщин пред витринами текстильщиков и посудников, парфюмеров, ювелиров и меховщиков. Впрочем, можно было думать, что большинство людей немело от обилия
впечатлений. Но иногда Климу казалось, что только похвалы женщин звучат искренней радостью, а в суждениях мужчин неудачно скрыта зависть. Он даже подумал, что, быть может, Макаров прав: женщина лучше мужчины понимает, что все в мире — для нее.
Даже для Федосовой он с трудом находил
те большие слова, которыми надеялся рассказать о ней, а когда произносил эти слова, слышал, что они звучат сухо, тускло. Но все-таки выходило как-то так, что наиболее сильное
впечатление на выставке всероссийского труда вызвала у него кривобокая старушка. Ему было неловко вспомнить о надеждах, связанных с молодым человеком, который оставил в памяти его только виноватую улыбку.
Профессоров Самгин слушал с
той же скукой, как учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин записывал свои мысли и
впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
Как-то в праздник, придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал
впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о
том же — о женщине — и, очевидно, не мог уже говорить ни о чем другом.
Алина выплыла на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой, что в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все люди как-то покачнулись к сцене, и казалось, что на лысины мужчин, на оголенные руки и плечи женщин упала сероватая тень. И чем дальше,
тем больше сгущалось
впечатление, что зал, приподнимаясь, опрокидывается на сцену.
У него незаметно сложилось странное
впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые не знают, что им делать, а может быть, не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А
тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке,
тех не было видно.
Это было не
то, чего он ожидал от Митрофанова, это не успокаивало, а вызывало двойственное
впечатление...
— На втором полотне все краски обесцвечены, фигурки уже не крылаты, а выпрямлены; струистость, дававшая
впечатление безумных скоростей, — исчезла, а главное в
том, что и картина исчезла, осталось нечто вроде рекламы фабрики красок — разноцветно тусклые и мертвые полосы.
Изложив свои
впечатления в первый же день по приезде, она уже не возвращалась к ним, и скоро Самгин заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а не потому, что ждет от него участия или советов. Но он был слишком занят собою, для
того чтоб обижаться на нее за это.
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает
впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа
тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
Чем ближе к Тверской,
тем гуще смыкались эти люди, вызывая у Самгина
впечатление веселой, но сдержанной властности.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но
тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное
впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал
впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не горел, — казалось, что дом отодвинулся с
того места, где стоял.
Кроме этого, он ничего не нашел, может быть — потому, что торопливо искал. Но это не умаляло ни женщину, ни его чувство досады; оно росло и подсказывало: он продумал за двадцать лет огромную полосу жизни, пережил множество разнообразных
впечатлений, видел людей и прочитал книг, конечно, больше, чем она; но он не достиг
той уверенности суждений,
того внутреннего равновесия, которыми, очевидно, обладает эта большая, сытая баба.
Самгин постоял у двери на площадку, послушал речь на
тему о разрушении фабрикой патриархального быта деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и вышел на площадку в холодный скрип и скрежет поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и поезд заворачивал к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то. У него сложилось такое
впечатление, как будто поезд возвращает его далеко в прошлое, к спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.
В конце зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что не прошло еще двух лет с
того дня, когда он сидел в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и
впечатлений уложилось в отрезок времени — столь ничтожный.
В этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск — вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса
впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом в соседнем губернском городе. Передавая документ, она сказала
тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину...
Проводив его, Самгин постоял у двери в прихожую, определяя
впечатление, очень довольный
тем, что эта пошлая история разрешилась так просто.
«Я глупо делаю, не записывая такие встречи и беседы. Записать — значит оттолкнуть, забыть; во всяком случае — оформить,
то есть ограничить
впечатление. Моя память чрезмерно перегружена социальным хламом».
К
тому же с некоторого времени он в качестве средства, отвлекающего от неприятных
впечатлений, привык читать купленные в Париже книги, которые, сосредоточивая внимание на играх чувственности, легко прекращали бесплодную и утомительную суету мелких мыслей.
Но спорить и думать о такой организации ему мешало неприятное, даже тягостное
впечатление: он был уверен, что пять минут
тому назад мимо его прошел Тагильский.
Когда он вышел из дома на площадь,
впечатление пустоты исчезло, сквозь
тьму и окаменевшие в ней деревья Летнего сада видно было тусклое пятно белого здания, желтые пятна огней за Невой.
— Странное дело, — продолжал он, недоуменно вздернув плечи, — но я замечал, что чем здоровее человек,
тем более жестоко грызет его цинга, а слабые переносят ее легче. Вероятно, это не так, а вот сложилось такое
впечатление. Прокаженные встречаются там, меряченье нередко… Вообще — край не из веселых. И все-таки, знаешь, Клим, — замечательный народ живет в государстве Романовых, черт их возьми! Остяки, например, и особенно — вогулы…
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла. Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала
впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без
того хватит не больше, как на четверть часа. «Черт вас возьми…»