Неточные совпадения
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите —
вот у
кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять:
кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис?
Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
Вот в синем ухе колокольни зашевелилось что-то бесформенное, из него вылетела шапка, потом — другая, вылетел
комом свернутый передник, — люди на земле судорожно встряхнулись, завыли, заорали; мячами запрыгали мальчишки, а лысый мужичок с седыми усами прорезал весь шум тонким визгом...
— А — за что осанна? Вопрошаю: за что осанна-то?
Вот, юноши, вопрос: за что осанна? И
кому же тогда анафема, если ада зиждителю осанну возглашают, а?
— Различать надо:
кто — рабочий,
кто — мастеровой.
Вот я — рабочий от Вукола Морозова, нас тут девяносто человек. Да Никольской мануфактуры есть.
—
Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «
Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала,
кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
—
Вот еще о
ком забыли мы! — вскричала Любаша и быстрым говорком рассказала Климу: у Лютова будет вечеринка с музыкой, танцами, с участием литераторов, возможно, что приедет сама Ермолова.
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что же?
Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я
вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
— Замок, конечно, сорван, а —
кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, — весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму, господин?
Вот в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету! Ну, теперь идемте…
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще
кто, а — зачем, собственно? Ведь
вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли,
вот что-с…
«Да,
вот и Митрофанов считает революцию неустранимой. «Мы», — говорил он.
Кто же это — «мы»? Но — какой неожиданный и… фантастический изгиб в этом человеке…»
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой:
вот с
кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Да —
вот что: на Каме, на пароходе — сестра милосердия, знакомое лицо, а —
кто? Не могу вспомнить. Вдруг она эдак поежилась, закуталась пледом — Лидия Тимофеевна. Оказалось, везет мужа в Тверь — хоронить.
—
Вот как — разбрызгивали, разбрасывали нас
кого куда и —
вот, соединяйтесь! Замечательно! Ну, знаете, и плотно же соединились! — говорил Митрофанов, толкая его плечом, бедром.
— Всякий понимает, что лучше быть извозчиком, а не лошадью, — торопливо истекал он словами, прижимаясь к Самгину. — Но — зачем же на оружие деньги собирать,
вот — не понимаю! С
кем воевать, если разрешено соединение всех сословий?
— Ах, да! Н-да… конечно!
Вот как… А —
кто ж это собирает? Социалисты-революционеры или демократы?
— Забастовщики подкуплены жидами, это — дело ясное, и
вот хоронили они —
кого? А — как хоронили? Эдак-то в прошлом году генерала Келлера не хоронили, а — герой был!
— Какая штучка началась, а?
Вот те и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть —
кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж. Так ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
«Ну да, — конечно: рабочий класс — Исаак, которого приносят в жертву.
Вот почему я не могу решительно встать рядом с теми,
кто приносит жертву».
«Весьма вероятно, что если б не это — я был бы литератором. Я много и отлично вижу. Но — плохо формирую, у меня мало слов.
Кто это сказал: «Дикари и художники мыслят образами»?
Вот бы написать этих стариков…»
— Стреляют они — так себе. Вообще — отряды эти охотничьи — балаган! А
вот казачишки — эти бьют
кого попало. Когда мы на Пресне у фабрики Шмита выступали…
— Здесь все кончилось, спорят только о том,
кому в Думе сидеть. Здесь очень хорошие люди, принимают меня —
вот увидишь как! Бисирую раза по три. Соскучились о песнях…
— Нет, я о себе. Сокрушительных размышлений книжка, — снова и тяжелее вздохнул Захарий. — С ума сводит. Там говорится, что время есть бог и творит для нас или противу нас чудеса.
Кто есть бог, этого я уж не понимаю и, должно быть, никогда не пойму, а
вот — как же это, время — бог и, может быть, чудеса-то творит против нас? Выходит, что бог — против нас, — зачем же?
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить
вот такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то,
кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо сказать, что моя жизнь…»
«Да,
вот и меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же мысль, в одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал в могилу мерзлые
комья земли, а Орехова бросила один, — но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
— Так, — твердо и уже громко сказала она. — Вы тоже из тех,
кто ищет, как приспособить себя к тому, что нужно радикально изменить. Вы все здесь суетливые мелкие буржуа и всю жизнь будете такими
вот мелкими. Я — не умею сказать точно, но вы говорите только о городе, когда нужно говорить уже о мире.
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С
кем? И — зачем?
Вот факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
—
Вот уж
кто умеет рассказывать анекдоты — это он, Макаров, — шептала Елена. — А посмотри, какая противная морда у Маркова. И этот бездарный паяц Пуришкевич. Вертится, точно его поджаривают. Не очень солидное сборище, а?
— История жизни великих людей мира сего —
вот подлинная история, которую необходимо знать всем,
кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
— Брось, — небрежно махнув рукой, сказал Дронов. —
Кому все это интересно? Жила одинокая, богатая вдова, ее за это укокали, выморочное имущество поступило в казну, казна его продает,
вот и все, и — к черту!
— Да поди ты к чертям! — крикнул Дронов, вскочив на ноги. — Надоел… как гусь! Го-го-го… Воевать хотим —
вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с
кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
—
Кем сказано? — весело спрашивал Фроленков. — Ведь —
вот он, вопрос-от, —
кем сказано?
— Постой, погоди! — веселым голосом попросил Осип, плавно поводя рукою в воздухе. — Ну, а если взять человека в пределах краткой жизни, тогда — как?
Кто он будет?
Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать, люди — хозяева на земле…
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то.
Вот кабы все люди евреи были, у
кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди, милый человек, по земле ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова. Черт их знает,
кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь,
вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их, как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
Самгин встал, вышел из барака, пошел по тропе вдоль рельс, отойдя версты полторы от станции, сел на шпалы и
вот сидел, глядя на табор солдат, рассеянный по равнине. Затем встал не легкий для Клима Ивановича вопрос:
кто более герой — поручик Петров или Антон Тагильский?
— Да, конечно. И
кто не понимает этого, тот не понимает Францию. Это у вас возможны города,
вот такие, пришитые сбоку, как этот. Я не понимаю: что выражает Петербург? Вы потому все такие растрепанные, что у вас нет центра, нет своего Парижа. Поэтому все у вас — неясно, запутано, бессвязно.
Вот, например, — ты. Почему ты не депутат, не в Думе? Ты — умный, знающий, но — где, в чем твое честолюбие?
— Слушайте-ко, — заговорил он, —
вот вы все толкуете насчет объединения интеллигентов, а с
кем надо объединяться-то?
Вот у нас большевики есть и меньшевики, одни с Лениным, другие — с Плехановым, с Мартовым, — так — с
кем вы?
— Что? Не раздражать?
Вот как? — закричал Алябьев, осматривая людей и как бы заранее определяя,
кто решится возразить ему. — Их надо посылать на фронт, в передовые линии, —
вот что надо. Под пули надо!
Вот что-с! Довольно миндальничать, либеральничать и вообще играть словами. Слова строптивых не укрощают…
— Я-то? Я — в людей верю. Не вообще в людей, а
вот в таких, как этот Кантонистов. Я, изредка, встречаю большевиков. Они, брат, не шутят! Волнуются рабочие, есть уже стачки с лозунгами против войны, на Дону — шахтеры дрались с полицией, мужичок устал воевать, дезертирство растет, — большевикам есть с
кем разговаривать.
«А этот, с веснушками, в синей блузе, это… московский — как его звали? Ученик медника? Да, это — он. Конечно. Неужели я должен снова встретить всех,
кого знал когда-то? И — что значат
вот эти встречи? Значат ли они, что эти люди так же редки, точно крупные звезды, или — многочисленны, как мелкие?»
— Да, мне захотелось посмотреть:
кто идет на смену нежному поэту Прекрасной Дамы, поэту «Нечаянной радости». И
вот — видел. Но — не слышал. Не нашлось минуты заставить его читать стихи.
—
Вот как? А
кто им позволит прекратить?