Неточные совпадения
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог
бы жить в скромной бедности, но
вот нищенствует.
—
Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что
вот поцеловать
бы ее да и умереть.
— А
вот икону вы, неверующий, все-таки не швырнули
бы так, а ведь в книге больше души, чем в иконе.
— Это — Ржига. И — поп. Вредное влияние будто
бы. И вообще — говорит — ты, Дронов, в гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и —
вот… Томилин доказывает, что все люди на земле — случайное явление.
— Очень метко, — похвалила мать, улыбаясь. — Но соединение вредных книг с неприличными картинками — это уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень хорошо говорит, что школа — учреждение, где производится отбор людей, способных так или иначе украсить жизнь, обогатить ее. И —
вот: чем
бы мог украсить жизнь Дронов?
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите —
вот у кого он хорошо отдохнул
бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо
бы сбросить
вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть
бы о Дронове.
— Не нахожу, что это плохо, — сказал Туробоев, закурив папиросу. — А
вот здесь все явления и сами люди кажутся более чем где-либо скоропреходящими, я
бы даже сказал — более смертными.
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда
бы вам, юноша, нажить скепсис?
Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
Клим вспомнил книги Роденбаха, Нехаеву; ей следовало
бы жить
вот здесь, в этой тишине, среди медлительных людей.
Вот он идет куда-то широко шагая, глядя в землю, спрятав руки, сжатые в кулак, за спиною, как
бы неся на плечах невидимую тяжесть.
— Значит — учишься? А меня
вот раздразнили и — выбросили. Не совали
бы в гимназию, писал
бы я вывески или иконы, часы чинил
бы. Вообще работал
бы что-нибудь легкое. А теперь
вот живи недоделанным.
«Урод. Чего боится? На первый раз закрыл
бы глаза, как будто касторку принимает,
вот и все».
— А — то, что народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли
бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано. Все сделано! Исполнены все грехи. Чисто!
— Шел
бы ты, брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас — излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров — тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А
вот архитекторов — нет, строить не умеем. Учись на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один брат — строит, другой — разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
Три группы людей, поднимавших колокол, охали, вздыхали и рычали. Повизгивал блок, и что-то тихонько трещало на колокольне, но казалось, что все звуки гаснут и
вот сейчас наступит торжественная тишина. Клим почему-то не хотел этого, находя, что тут было
бы уместно языческое ликование, буйные крики и даже что-нибудь смешное.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты
бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги.
Вот о чем надобно думать…
— Хороший человек я, но — бесталанный, — говорит он. —
Вот — загадочка! Хорошему
бы человеку и дать талант, а мне — не дано.
Количество таких наблюдений быстро возрастало, у Самгина не было сомнений в их правильности, он чувствовал, что они очень, все более твердо ставят его среди людей. Но — плохо было то, что почти каждый человек говорил нечто такое, что следовало
бы сказать самому Самгину, каждый обворовывал его.
Вот Диомидов сказал...
—
Вот. Странный парень. Никогда не видал человека, который в такой мере чувствовал
бы себя чужим всему и всем. Иностранец.
— А пожалуй, не надо
бы. Мне
вот кажется, что для государства нашего весьма полезно столкновение тех, кои веруют по Герцену и славянофилам с опорой на Николая Чудотворца в лице мужичка, с теми, кои хотят веровать по Гегелю и Марксу с опорою на Дарвина.
— А так как власть у нас действительно бездарна, то эмоциональная оппозиционность нашей молодежи тем самым очень оправдывается. Мы были
бы и смирнее и умнее, будь наши государственные люди талантливы, как, например, в Англии. Но — государственных талантов у нас — нет. И
вот мы поднимаем на щитах даже такого, как Витте.
— Вдруг — идете вы с таким
вот щучьим лицом, как сейчас. «Эх, думаю, пожалуй, не то говорю я Анюте, а
вот этот — знает, что надо сказать». Что
бы вы, Самгин, сказали такой девице, а?
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А
вот о Лидии думается против воли. Было
бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было
бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
— Понимаете? Графу-то Муравьеву пришлось
бы сказать о свиной голове: «Сие есть тело мое!» А? Ведь
вот как шутили!
—
Вот, тоже, возьмемте женщину: женщина у нас — отменно хороша и была
бы того лучше, преферансом нашим была
бы пред Европой, если б нас, мужчин, не смутили неправильные умствования о Марфе Борецкой да о царицах Елизавете и Екатерине Второй.
—
Вот как? Нет, жена, должно быть, не с ним, там живет моя, Марина, она мне написала
бы. Ну, а что пишет Дмитрий?
— Оторвана? — повторил Иноков, сел на стул и, сунув шляпу в колени себе, провел ладонью по лицу. — Ну
вот, я так и думал, что тут случилась какая-то ерунда. Иначе, конечно, вы не стали
бы читать. Стихи у вас?
«
Вот так
бы отшвырнуть от себя все ненужное».
«
Вот скотина», — мысленно выругался Самгин, но выругался не злясь, а как
бы по обязанности.
Забавно было видеть, как этот ленивый человек оживился. Разумеется, он говорит глупости, потому что это предписано ему должностью, но ясно, что это простак, честно исполняющий свои обязанности. Если б он был священником или служил в банке, у него был
бы широкий круг знакомства и, вероятно, его любили
бы. Но — он жандарм, его боятся, презирают и
вот забаллотировали в члены правления «Общества содействия кустарям».
—
Вот — дура! Почти готова плакать, — сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как
бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и — в другой мир.
— Что-о? — удивленно протянула она. — За что же его жалеть? У него — своя неудача, у меня — своя. Квит.
Вот Лида необыкновенного ищет — выходила
бы замуж за него! Нет, серьезно, Клим, купцы — хамоватый народ, это так, но — интересный!
Самгин видел, что Варвара сидит, точно гимназистка, влюбленная в учителя и с трепетом ожидающая, что
вот сейчас он спросит ее о чем-то, чего она не знает. Иногда, как
бы для того, чтоб смягчить учителя, она, сочувственно вздыхая, вставляла тихонько что-нибудь лестное для него.
Наблюдая за его действиями, Самгин подумал, что раньше все это показалось
бы ему смешным и не достойным человека, которому, вероятно, не менее пятидесяти лет, а теперь
вот, вспомнив полковника Васильева, он невольно и сочувственно улыбнулся дяде Мише.
В последний вечер пред отъездом в Москву Самгин сидел в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая не мешала
бы жить, а жить надобно в провинции, в тихом городе, не в этом, где слишком много воспоминаний, но в таком же
вот, где подлинная и грустная правда человеческой жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
— Здравствуй, — не сразу и как
бы сквозь сон присматриваясь к Самгину неукротимыми глазами, забормотал он. — Ну, как? А?
Вот видишь — артистка! Да, брат! Она — права! Коньяку хочешь?
— Ой, глупая, ой — модница! А я-то думала —
вот, мол, дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила
бы. Эх, Клим Иваныч, милый! Незаконно вы все живете… И люблю я вас, а — незаконно!
— Господин Долганов — есть такой! — доказывал мне, что Христа не было, выдумка — Христос. А — хотя
бы? Мне-то что? И выдумка, а — все-таки есть, живет! Живет, Варвара Кирилловна, в каждом из нас кусочек есть,
вот в чем суть! Мы, голубушка, плохи, да не так уж страшно…
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что же? Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я
вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало
бы и ударить.
Митрофанов, вздохнув, замолчал, как
бы давая Самгину время принять какое-то решение, а Самгин думал, что
вот он считал этого человека своеобразно значительным, здравомыслящим…
— Зашел сказать, что сейчас уезжаю недели на три, на месяц;
вот ключ от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил к ней, но она спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И — как не вовремя! Ее
бы надо послать в одно место, а она
вот…
—
Вот если б теперь рабочие надавили хорошей забастовкой, тогда, наверное, можно
бы поздравить Россию с конституцией, — верно, Алеша?
— Да, необходимо создать организацию, которая была
бы способна объединять в каждый данный момент все революционные силы, всякие вспышки, воспитывать и умножать бойцов для решительного боя —
вот! Дунаев, товарищ Дунаев…
— Почтеннейший страховых дел мастер, —
вот забавная штука: во всех диких мыслях скрыта некая доза истины! Пилат, болван, должен
бы знать: истина — игра дьявола!
Вот это и есть прародительница всех наших истин, первопричина идиотской, тревожной бессонницы всех умников. Плохо спишь?
— А еще вреднее плотских удовольствий — забавы распутного ума, — громко говорил Диомидов, наклонясь вперед, точно готовясь броситься в густоту людей. — И
вот студенты и разные недоучки, медные головы, честолюбцы и озорники, которым не жалко вас, напояют голодные души ваши, которым и горькое — сладко, скудоумными выдумками о каком-то социализме, внушают, что была
бы плоть сыта, а ее сытостью и душа насытится… Нет! Врут! — с большой силой и торжественно подняв руку, вскричал Диомидов.
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой:
вот с кем он хотел
бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Ну и черт с ним, — тихо ответил Иноков. — Забавно это, — вздохнул он, помолчав. — Я думаю, что мне тогда надобно было врага — человека, на которого я мог
бы израсходовать свою злость.
Вот я и выбрал этого… скота. На эту тему рассказ можно написать, — враг для развлечения от… скуки, что ли? Вообще я много выдумывал разных… штучек. Стихи писал. Уверял себя, что влюблен…
— Говорят, вышел он от одной дамы, — у него тут роман был, — а откуда-то выскочил скромный герой — бац его в упор, а затем — бац в ногу или в морду лошади, которая ожидала его,
вот и все! Говорят, — он был бабник, в Москве у него будто
бы партийная любовница была.
— Ну, чать, у нас есть умные-то люди, не всех в Сибирь загнали!
Вот хоть
бы тебя взять. Да мало ли…