Неточные совпадения
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она
была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая
в нем чувство брезгливости; он
был согласен с Лидией, которая резко сказала, что
в беременных женщинах
есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от
радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство,
в котором уже не
было места брезгливости.
Его уже давно удручали эти слова, он никогда не слышал
в них ни
радости, ни удовольствия. И все стыднее
были однообразные ласки ее, заученные ею, должно
быть, на всю жизнь. Порою необходимость
в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к себе.
Клим тоже обрадовался и, чтобы скрыть это, опустил голову. Ему послышалось, что
в нем тоже прозвучало торжествующее «Ага!», вспыхнула, как спектр, полоса разноцветных мыслишек и среди них мелькнула линия сочувственных Маргарите. Варавка, должно
быть, поняв его
радость как испуг, сказал несколько утешительных афоризмов...
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать
в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал
в ней Маргариту. Встреча не удивила его, он понял, что должен
был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но
радость свою он, конечно, скрыл.
— И
пьет. Вообще тут многие живут
в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с
радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не
было.
Радость Макарова казалась подозрительной; он
был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать
в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо
в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
— Каши ему дали, зверю, — говорил он, еще понижая голос. Меховое лицо его
было торжественно,
в глазах блестела важность и
радость. — Каша у нас как можно горячо сварена и —
в горшке, а горшок-то надбит, понимаете эту вещь?
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и
в блеске весенней
радости было бы неприлично говорить о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами
в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете себе представить
радость сына моего? Он же весьма нуждается
в духовных
радостях, ибо силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него не действуют. Арестован
был по Астыревскому делу и
в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
На улице
было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял
в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой
радости.
Редко слышал он возгласы восторга, а если они раздавались, то чаще всего из уст женщин пред витринами текстильщиков и посудников, парфюмеров, ювелиров и меховщиков. Впрочем, можно
было думать, что большинство людей немело от обилия впечатлений. Но иногда Климу казалось, что только похвалы женщин звучат искренней
радостью, а
в суждениях мужчин неудачно скрыта зависть. Он даже подумал, что,
быть может, Макаров прав: женщина лучше мужчины понимает, что все
в мире — для нее.
Он встретил ее
в первый же месяц жизни
в Москве, и, хотя эта девица
была не симпатична ему, он
был приятно удивлен
радостью, которую она обнаружила, столкнувшись с ним
в фойе театра.
Клим видел, что
в ней кипит детская
радость жить, и хотя эта
радость казалась ему наивной, но все-таки завидно
было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим миром, о котором Варвара тоже с наивностью, но лукавой, рассказывала иное.
Она увлекла побледневшую и как-то еще более растрепавшуюся Варвару
в ее комнату, а Самгин, прислонясь к печке, облегченно вздохнул: здесь обыска не
было. Тревога превратилась
в радость, настолько сильную, что потребовалось несколько сдержать ее.
В ее возбуждении,
в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти уже отучил ее своими насмешками.
Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее
радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя
в глаза ее.
Лидия пожала его руку молча.
Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной
радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая
в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только
в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
Необъятная и недоступная воздействию времени Анфимьевна, встретив его с
радостью, которой она
была богата, как сосна смолою, объявила ему с негодованием, что Варвара уехала
в Кострому.
Возвратясь
в Москву, он остановился
в меблированных комнатах, где жил раньше, пошел к Варваре за вещами своими и
был встречен самой Варварой. Жестом человека, которого толкнули
в спину, она протянула ему руки, улыбаясь, выкрикивая веселые слова. На минуту и Самгин ощутил, что ему приятна эта девица, смущенная несдержанным взрывом своей
радости.
— Какой же я зажиточный, если не могу
в срок за квартиру заплатить? Деньги у меня
были, но со второю женой я все прожил; мы с ней
в радости жили, а
в радости ничего не жалко.
—
Был у меня сын…
Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался
в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с
радости, что бьет и что убить может, а — наказан не
будет! А?
— Боже мой, — повторяла она с
радостью и как будто с испугом.
В руках ее и на груди, на пуговицах шубки — пакеты, освобождая руку, она уронила один из них; Самгин наклонился; его толкнули, а он толкнул ее, оба рассмеялись, должно
быть, весьма глупо.
Лицо его обросло темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели от
радости, что он выздоровел. С лица похожий на монаха, одет он
был, как мастеровой; ноги, вытянутые на средину комнаты,
в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные на груди, темные, точно у металлиста, он —
в парусиновой блузе,
в серых, измятых брюках.
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно.
В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится
быть в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за
радостью жены и ее гостей — страх.
Самгин ожег себе рот и взглянул на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов все исхищрялся
в остроумии, мешая Климу и
есть и слушать. Но и трудно
было понять, о чем кричат люди, пьяненькие от вина и
радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.
Он
был давно не брит, щетинистые скулы его играли, точно он жевал что-то, усы — шевелились,
был он как бы
в сильном хмеле, дышал горячо, но вином от него не пахло. От его
радости Самгину стало неловко, даже смешно, но искренность
радости этой
была все-таки приятна.
— Нет — глупо! Он — пустой.
В нем все — законы, все — из книжек, а
в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так:
есть у тебя что-нибудь для
радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для
радости… Я знаю, что это — умею!
— Вчера
была в Булонском лесу, смотрела парад кокоток. Конечно, не все кокотки, но все — похожи. Настоящие «артикль де Пари» и — для
радости.
— Прости, Клим Иванович, я вчера вел себя свиньей, — начал он, встряхивая руки Самгина. — Пьян
был с
радости, выиграл
в железку семь тысяч триста рублей, — мне
в картах везет.
— Пустые — хотел ты сказать. Да, но вот эти люди — Орехова, Ногайцев — делают погоду. Именно потому, что — пустые, они с необыкновенной быстротой вмещают
в себя все новое: идеи, программы, слухи, анекдоты, сплетни. Убеждены, что «сеют разумное, доброе, вечное». Если потребуется, они завтра
будут оспаривать
радости и печали, которые утверждают сегодня…
Да, с ней
было легко, просто. А вообще жизнь снова начала тревожить неожиданностями.
В Киеве убили Столыпина.
В квартире Дронова разгорелись чрезвычайно ожесточенные прения на тему — кто убил: охрана? или террористы партии эсеров? Ожесточенность спора удивила Самгина: он не слышал
в ней
радости, которую обычно возбуждали акты террора, и ему казалось, что все спорящие недовольны, даже огорчены казнью министра.
Непонятно
было: почему
в ее удивлении звучит
радость?
Дома его встречало праздничное лицо ‹девицы›. Она очень располнела, сладко улыбалась, губы у нее очень яркие, пухлые, и
в глазах светилась неиссякаемо
радость. Она
была очень антипатична, становилась все более фамильярной, но — Клим Иванович терпел ее, — хорошая работница, неплохо и дешево готовит, держит комнаты
в строгой чистоте. Изредка он спрашивал ее...