Неточные совпадения
Клим тоже готов
был гордиться колоссальной начитанностью Дмитрия и гордился бы, если б не видел, что брат затмевает его, служа для всех словарем разнообразнейших
знаний.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей,
знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя
есть уважение к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Жаль, написана бумажка щеголевато и слишком премудро для рабочего народа. И затем — модное преклонение пред экономической наукой. Разумеется — наука
есть наука, но следует помнить, что Томас Гоббэс сказал: наука —
знание условное, безусловное же
знание дается чувством. Переполнение головы плохо влияет на сердце. Михайловский очень хорошо доказал это на Герберте Спенсере…
— Вот вы пишете: «Двух станов не боец» — я не имею желания
быть даже и «случайным гостем» ни одного из них», — позиция совершенно невозможная в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его
знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без дел — мертва!
Но не без зависти и с досадой Клим должен
был признать, что Гогин все-таки человек интересный, он много читал, много знает и владеет своими
знаниями так же ловко, как ловко носит свой костюм.
Фактами такого рода Иван Дронов
был богат, как еж иглами; он сообщал, кто из студентов подал просьбу о возвращении в университет, кто и почему пьянствует, он знал все плохое и пошлое, что делали люди, и охотно обогащал Самгина своим «
знанием жизни».
Проверяя свое
знание немецкого языка, Самгин отвечал кратко, но охотно и думал, что хорошо бы, переехав границу, закрыть за собою какую-то дверь так плотно, чтоб можно
было хоть на краткое время не слышать утомительный шум отечества и даже забыть о нем.
— Я ему говорю: «Ваши деньги, наши
знания», а он — свое: «Гарантируйте, что революции не
будет!»
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож
был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими
знаниями, относился к людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
— А вы убеждены в достоверности
знания? Да и — при чем здесь научное
знание? Научной этики — нет, не может
быть, а весь мир жаждет именно этики, которую может создать только метафизика, да-с!
Еще недавно ему нравилось вслушиваться в растрепанный говор людей, он
был уверен, что болтливые пассажиры поездов, гости ресторанов, обогащая его
знанием подлинной житейской правды, насыщают плотью суховатые системы книжных фраз.
Покуривая, он снова стал читать план и нашел, что — нет, нельзя давать слишком много улик против Безбедова, но необходимо, чтоб он знал какие-то Маринины тайны, этим
знанием и
будет оправдано убийство Безбедова как свидетеля, способного указать людей, которым Марина мешала жить.
— В докладе моем «О соблазнах мнимого
знания» я указал, что фантастические, невообразимые числа математиков — ирреальны, не способны дать физически ясного представления о вселенной, о нашей, земной, природе, и о жизни плоти человечий, что математика
есть метафизика двадцатого столетия и эта наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и считали количество чертей на конце иглы.
Вопрос о достоверности
знания, утверждаю я, должен
быть поставлен вновь и строго философски.
Надо проверить: не
есть ли
знание ловушка диавола, поставленная нам в наших поисках богопознания.
Климу Ивановичу уже знакомо
было нечто подобное, вопрос о достоверности
знания, сдвиг мысли в сторону религии, метафизики — все это очень в моде.
Интересна
была она своим
знанием веселой жизни людей «большого света», офицеров гвардии, крупных бюрократов, банкиров. Она обладала неиссякаемым количеством фактов, анекдотов, сплетен и рассказывала все это с насмешливостью бывшей прислуги богатых господ, — прислуги, которая сама разбогатела и вспоминает о дураках.
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная
была русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на
знаниями, которые не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю у многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум,
есть знание, есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
Неточные совпадения
Стародум. В одном. Отец мой непрестанно мне твердил одно и то же: имей сердце, имей душу, и
будешь человек во всякое время. На все прочее мода: на умы мода, на
знания мода, как на пряжки, на пуговицы.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни
было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным
знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
Если
было у него чувство к брату теперь, то скорее зависть за то
знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он не может иметь.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это
был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред
знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам о себе ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его побудило ехать в Сербию, он скромно отвечал:
Не
было предмета, которого бы он не знал; но он показывал свое
знание, только когда бывал вынуждаем к этому.