Неточные совпадения
— Я — не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы
с Павлей очень любим
его, а мама сердится, потому что
он несправедливо наказал ее, и она говорит, что
бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
Она любила дарить
ему книги, репродукции
с модных картин, подарила бювар, на коже которого был вытиснен фавн, и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее было много смешных примет, маленьких суеверий, она стыдилась
их, стыдилась, видимо, и своей веры в
бога. Стоя
с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она, когда запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась и тихонько зарыдала.
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга
с микроскопом, она верит в
него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни
бога, ни дьявола.
— Понимаю-с! — прервал
его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике! И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну
бога нашего, не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею спросить?
«В
боге не должно быть ничего общего
с человеком, — размышлял Самгин. — Китайцы это понимают,
их боги — чудовищны, страшны…»
— В
бога, требующего теодицеи, — не могу верить. Предпочитаю веровать в природу, коя оправдания себе не требует, как доказано господином Дарвином. А господин Лейбниц, который пытался доказать, что-де бытие зла совершенно совместимо
с бытием божиим и что, дескать, совместимость эта тоже совершенно и неопровержимо доказуется книгой Иова, — господин Лейбниц — не более как чудачок немецкий. И прав не
он, а Гейнрих Гейне, наименовав книгу Иова «Песнь песней скептицизма».
— Честь имею, — сказал полковник, вздыхая. — Кстати: я еду в командировку… на несколько месяцев. Так в случае каких-либо недоразумений или вообще… что-нибудь понадобится вам, — меня замещает здесь ротмистр Роман Леонтович. Так уж вы — к
нему.
С богом-с!
— Повезла мужа на дачу и взяла
с собою Инокова, — она
его почему-то считает талантливым, чего-то ждет от
него и вообще,
бог знает что!
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! —
он оказался веселым человеком, и втроем
с Гогиным,
с Алиной
они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула
с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
Вера Петровна писала Климу, что Робинзон, незадолго до смерти своей, ушел из «Нашего края», поссорившись
с редактором, который отказался напечатать
его фельетон «О прокаженных», «грубейший фельетон, в
нем этот больной и жалкий человек называл Алину «Силоамской купелью», «целебной грязью» и
бог знает как».
— Дуй, бей, давай углей, — сипло кричал
он, повертываясь в углах. У мехов раскачивалась, точно
богу молясь, растрепанная баба неопределенного возраста,
с неясным, под копотью, лицом.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета
с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред
ними, на коленях, маленький человечек снял
с плеч своих огромную, больше
его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя
ему Разум, и это
он убил
бога.
— Передайте, пожалуйста, супруге мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не знаю, что сказать за вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но
с упреком воскликнул
он. — К нашему брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция,
с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего
бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал
он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора.
Они — скажут, увидишь!
Вечером собралось человек двадцать; пришел большой, толстый поэт, автор стихов об Иуде и о том, как сатана играл в карты
с богом; пришел учитель словесности и тоже поэт — Эвзонов, маленький, чернозубый человек,
с презрительной усмешкой на желтом лице; явился Брагин, тоже маленький, сухой, причесанный под Гоголя, многоречивый и особенно неприятный тем, что всесторонней осведомленностью своей о делах человеческих
он заставлял Самгина вспоминать себя самого, каким Самгин хотел быть и был лет пять тому назад.
Сожительница
его умерла, теперь
он домохозяин, живет
с какой-то дылдой в пенсне и перекувырнулся к
богу.
— Нет, ей-богу, ты подумай, — лежит мужчина в постели
с женой и упрекает ее, зачем она французской революцией не интересуется! Там была какая-то мадам, которая интересовалась, так ей за это голову отрубили, — хорошенькая карьера, а? Тогда такая парижская мода была — головы рубить, а
он все
их сосчитал и рассказывает, рассказывает… Мне казалось, что
он меня хочет запугать этой… головорубкой, как ее?
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю
с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к
ним. Я — баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у
них религия без
бога.
— Знаком я
с нею лет семь. Встретился
с мужем ее в Лондоне. Это был тоже затейливых качеств мужичок. Не без идеала. Торговал пенькой, а хотелось
ему заняться каким-нибудь тонким делом для утешения души.
Он был из таких, у которых душа вроде опухоли и — чешется. Все
с квакерами и вообще
с английскими попами вожжался. Даже и меня в это вовлекли, но мне показалось, что попы английские, кроме портвейна, как раз ничего не понимают, а о
боге говорят — по должности, приличия ради.
— Я не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но должен признать, что
они — враги, каких… дай
бог всякому! По должности я имел удовольствие — говорю без иронии! — удовольствие познакомиться
с показаниями некоторых, а кое
с кем беседовать лично. В частности —
с Поярковым, — помните?
В наши дни баранов не приносят в жертву
богу,
с них стригут шерсть или шьют из овчины полушубки.
— Господа! — возгласил
он с восторгом, искусно соединенным
с печалью. — Чего можем требовать мы, люди, от жизни, если даже
боги наши глубоко несчастны? Если даже религии в
их большинстве — есть религии страдающих
богов — Диониса, Будды, Христа?
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу, говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории
с Лидвалем и кражей овса
ему, Гурко, конечно, жить не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил
ему, требовал: дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в
бога перед праздником. Сволочь.
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот
они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал
с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом
бога, и народ понимал
его как антихриста. Наши цари всегда воевали
с язычниками,
с магометанами — татарами, турками…
— Толпа идет… тысяч двадцать… может, больше, ей-богу! Честное слово. Рабочие. Солдаты,
с музыкой. Моряки. Девятый вал… черт
его… Кое-где постреливают — факт!
С крыш…
—
Его, Родзянку, голым надо видеть, когда
он купается, — удовлетворенно и как будто даже
с гордостью сказал егерь. — Или, например, когда кушает, — тут
он сам себе царь и
бог.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера,
с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Говорят, что я
им солоно пришелся, а я, вот ей-богу, если и взял
с иного, то, право, без всякой ненависти.
Сначала
он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к
нему не поедет, и что
он не хочет сидеть за
него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился
с ним, тотчас переменил мысли, и, слава
богу, все пошло хорошо.
Бобчинский.
Он,
он, ей-богу
он… Такой наблюдательный: все обсмотрел. Увидел, что мы
с Петром-то Ивановичем ели семгу, — больше потому, что Петр Иванович насчет своего желудка… да, так
он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом.
Глеб —
он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!