Неточные совпадения
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка,
каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить,
а безнадежно уговаривал.
— Дурочка! Что же: меня — в монастырь или в
каторгу,
а на тебя — богу молиться?
— Достоевский обольщен
каторгой. Что такое его
каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников,
а праведный человек у него «Идиот». Народа он не знал, о нем не думал.
— Ах, да… Говорят, — Карповича не казнят,
а пошлют на
каторгу. Я была во Пскове в тот день, когда он стрелял,
а когда воротилась в Петербург, об этом уже не говорили. Ой, Клим, как там живут, в Петербурге!
— Революция мне чужда, но они — слишком! Ведь еще неизвестно, на чьей стороне сила,
а они уже кричат: бить, расстреливать, в
каторгу! Такие, знаешь… мстители!
А этот Стратонов — нахал, грубиян, совершенно невозможная фигура! Бык…
Положение писателя — трудное: нужно сочинять новых героев, попроще, поделовитее,
а это — не очень ловко в те дни, когда старые герои еще не все отправлены на
каторгу, перевешаны.
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего в
каторгу на четыре года погнали,
а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства!
А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь, господ сводить с земли,
а теперь вот…»
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет! Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в
каторгу,
а многие — сами спрятались.
— «Что дядю Егора упрятали в
каторгу туда ему и дорога
а как он стал лишенный права имущества ты не зевай», — читал Пыльников, предупредив, что в письме, кроме точек, нет других знаков препинания.
—
А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали, черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «
А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал,
а? С ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. —
А наши депутаты, которых в
каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что ему ответишь? Он же — мужик, он ничего не понимает…
Не жисть ей, голубушке, была,
а каторга: на третьей на ней, на сироте, муж-то аспид женился, года с четыре всего, и дня она, голубушка, с тех пор светлого не видала; нужда, голод да муж пьяница.
Неточные совпадения
И тут настала
каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! //
А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! //
А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по миру, // Не отойдя сосет!
Мужик я пьяный, ветреный, // В амбаре крысы с голоду // Подохли, дом пустехонек, //
А не взял бы, свидетель Бог, // Я за такую
каторгу // И тысячи рублей, // Когда б не знал доподлинно, // Что я перед последышем // Стою… что он куражится // По воле по моей…»
В канаве бабы ссорятся, // Одна кричит: «Домой идти // Тошнее, чем на
каторгу!» // Другая: — Врешь, в моем дому // Похуже твоего! // Мне старший зять ребро сломал, // Середний зять клубок украл, // Клубок плевок, да дело в том — // Полтинник был замотан в нем, //
А младший зять все нож берет, // Того гляди убьет, убьет!..
А жизнь была нелегкая. // Лет двадцать строгой
каторги, // Лет двадцать поселения. // Я денег прикопил, // По манифесту царскому // Попал опять на родину, // Пристроил эту горенку // И здесь давно живу. // Покуда были денежки, // Любили деда, холили, // Теперь в глаза плюют! // Эх вы, Аники-воины! // Со стариками, с бабами // Вам только воевать…