Неточные совпадения
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает,
если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама,
а солдатова жена.
—
А может быть, прав Толстой: отвернись от всего и гляди в угол. Но —
если отвернешься от лучшего в себе,
а?
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что,
если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы.
А еще лучше,
если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине, не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет:
а что,
если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
—
А как же?
Если суфлер солжет, он испортит вам игру.
А что,
если она пела: «…одним тобой»?
— Меня эти вопросы не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой,
если б ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно,
а женщина родит в дьявольских муках. За что?
«
А что,
если сказать ей о Нехаевой?»
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал.
Если б его просто побили, он бы не так обиделся,
а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых,
а я страшно боюсь ежей!
А Бронский, тоже земский начальник, штрафует мужиков на полтинник,
если они не снимают шапок пред его лошадью, когда конюх ведет ее купать.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров,
а не он говорит это? И, глядя на товарища через очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно.
Если б не его детские, глуповатые глаза, — это было бы лицо порочного человека. Усмехаясь, Клим сказал...
«
Если б я был так близок с нею, как они…
А впрочем, черт с ними…»
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным.
Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение»,
а не для игры друг с другом».
«
А что,
если я скажу, что он актер, фокусник, сумасшедший и все речи его — болезненная, лживая болтовня? Но — чего ради, для кого играет и лжет этот человек, богатый, влюбленный и, в близком будущем, — муж красавицы?»
— Революционер — тоже полезен,
если он не дурак. Даже —
если глуп, и тогда полезен, по причине уродливых условий русской жизни. Мы вот все больше производим товаров,
а покупателя — нет, хотя он потенциально существует в количестве ста миллионов. По спичке в день — сто миллионов спичек, по гвоздю — сто миллионов гвоздей.
—
А это, видите ли, усик шерсти кошачьей; коты — очень привычны к дому, и есть в них сила людей привлекать. И
если кто, приятный дому человек, котовинку на себе унесет, так его обязательно в этот дом потянет.
—
А все-таки,
если — арестуют, значит — жив курилка! — утешал не важный актер.
Писатель,
если только он
Волна,
а океан — Россия, —
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия…
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к чему,
если нет человека.
А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем,
а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
«
А что,
если классовая философия окажется не ключом ко всем загадкам жизни,
а только отмычкой, которая портит и ломает замки?»
—
А — за что осанна? Вопрошаю: за что осанна-то? Вот, юноши, вопрос: за что осанна? И кому же тогда анафема,
если ада зиждителю осанну возглашают,
а?
«
А что,
если всем этим прославленным безумцам не чужд геростратизм? — задумался он. — Может быть, многие разрушают храмы только для того, чтоб на развалинах их утвердить свое имя? Конечно, есть и разрушающие храмы для того, чтоб — как Христос — в три дня создать его. Но — не создают».
— Классовая борьба — не утопия,
если у одного собственный дом,
а у другого только туберкулез.
— Да, — продолжала она, подойдя к постели. — Не все.
Если ты пишешь плохие книги или картины, это ведь не так уж вредно,
а за плохих детей следует наказывать.
«И уж
если разрыв, так инициатива должна была исходить от меня,
а не от нее».
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И не только Лидия проиграна, потеряна,
а еще что-то, более важное для него. Но об этом он не хотел думать и, как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж
если она хочет разойтись, так пусть признает себя виновной в разрыве и попросит прощения…
«
А что,
если все эти люди тоже чувствуют себя обманутыми и лишь искусно скрывают это?» — подумал Клим.
Клим перестал слушать его ворчливую речь, думая о молодом человеке, одетом в голубовато-серый мундир, о его смущенной улыбке. Что сказал бы этот человек,
если б пред ним поставить Кутузова, Дьякона, Лютова? Да, какой силы слова он мог бы сказать этим людям? И Самгин вспомнил — не насмешливо, как всегда вспоминал,
а — с горечью...
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии.
А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо,
если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно,
если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
— Вспомните-ко вчерашний день, хотя бы с Двенадцатого года,
а после того — Севастополь,
а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то,
если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит,
а величайшему народу нашему ножку подставляет.
Забавно было наблюдать колебание ее симпатии между madame Рекамье и madame Ролан, портреты той и другой поочередно являлись на самом видном месте среди портретов других знаменитостей, и по тому, которая из двух француженок выступала на первый план, Самгин безошибочно определял, как настроена Варвара: и
если на видном месте являлась Рекамье, он говорил, что искусство — забава пресыщенных, художники — шуты буржуазии,
а когда Рекамье сменяла madame Ролан, доказывал, что Бодлер революционнее Некрасова и рассказы Мопассана обнажают ложь и ужасы буржуазного общества убедительнее политических статей.
Слушая все более оживленную и уже горячую речь Прейса, Клим не возражал ему, понимая, что его, Самгина, органическое сопротивление идеям социализма требует каких-то очень сильных и веских мыслей,
а он все еще не находил их в себе, он только чувствовал, что жить ему было бы значительно легче, удобнее,
если б социалисты и противники их не существовали.
— Надо узнать. Предупредить надо,
если цела, — говорил Дунаев. — Там у нее книжки есть, я думаю,
а мне идти к ней — осторожность не велит.
—
А где я его возьму?
Если меня не посадят, конечно, я поговорю с ним.
«Прежние отношения с Лидой едва ли возможны. Да я и не хочу их.
А что,
если она беременная?»
Самгин почувствовал в ней мягкое, но неодолимое упрямство и стал относиться к Любаше осторожнее, подозревая, что она — хитрая, «себе на уме», хотя и казалась очень откровенной, даже болтливой. И,
если о себе самой она говорит усмешливо,
а порою даже иронически, — это для того, чтоб труднее понять ее.
— Удивитесь,
если я в прокуратуру пойду? — спросил он, глядя в лицо Самгина и облизывая губы кончиком языка; глаза его неестественно ярко отражали свет лампы,
а кончики закрученных усов приподнялись.
«Я не думаю, что Иван Акимович оставил завещание, это было бы не в его характере. Но,
если б ты захотел — от своего имени и от имени брата — ознакомиться с имущественным положением И.
А., Тимофей Степанович рекомендует тебе хорошего адвоката». Дальше следовал адрес известного цивилиста.
— Нам известно о вас многое, вероятно — все! — перебил жандарм,
а Самгин, снова чувствуя, что сказал лишнее, мысленно одобрил жандарма за то, что он помешал ему. Теперь он видел, что лицо офицера так необыкновенно подвижно, как будто основой для мускулов его служили не кости,
а хрящи: оно, потемнев еще более, все сдвинулось к носу, заострилось и было бы смешным,
если б глаза не смотрели тяжело и строго. Он продолжал, возвысив голос...
— Дайте стакан воды, с вареньем,
если найдется,
а то — кусочек сахару.
Даже несокрушимая Анфимьевна хвастается тем, что она никогда не хворала, но
если у нее болят зубы, то уж так, что всякий другой человек на ее месте от такой боли разбил бы себе голову об стену,
а она — терпит.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой было бы,
если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и молча,
а он бы кричал на нее, топал ногами.
И уж
если он когда-нибудь почувствует желание рассказать себя, он расскажет это не ей,
а женщине более умной, чем она, интересной и тонко чувствующей.
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне.
А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
— Нет… Но я — устала. Родной мой, все ничтожно,
если ты меня любишь.
А я теперь знаю — любишь, да?
— Идиотский город, восемьдесят пять процентов жителей — идиоты, десять — жулики, процента три — могли бы работать,
если б им не мешала администрация, затем идут страшно умные,
а потому ни к черту не годные мечтатели…
— Какой же я зажиточный,
если не могу в срок за квартиру заплатить? Деньги у меня были, но со второю женой я все прожил; мы с ней в радости жили,
а в радости ничего не жалко.
Впечатление огненной печи еще усиливалось,
если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма,
а на дне ее и по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
— Наш повар утверждает, что студенты бунтуют — одни от голода,
а другие из дружбы к ним, — заговорила Варвара, усмехаясь. — «
Если б, говорит, я был министром, я бы посадил всех на казенный паек, одинаковый для богатых и бедных, — сытым нет причины бунтовать». И привел изумительное доказательство: нищие — сыты и — не бунтуют.
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем?
Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста!
А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто,
а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…