Неточные совпадения
«Мама,
а я еще не сплю», — но
вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису,
а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза,
а иногда
вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
Потом они перешли в гостиную, мать заиграла что-то веселое, но
вдруг музыка оборвалась. Клим задремал и был разбужен тяжелой беготней наверху,
а затем раздались крики...
А затем
вдруг, размеренно, тусклым голосом он говорил о запросах народной души, обязанностях интеллигенции и особенно много об измене детей священным заветам отцов.
Вспоминая все это, Клим
вдруг услышал в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался: было ясно, что звуки родились в гостиной,
а не наверху, где иногда, даже поздно ночью, Лидия тревожила струны рояля.
Клим повернулся к нему спиною,
а Дронов,
вдруг, нахмурясь, перескочил на другую тему...
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине, не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и
вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет:
а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
За чаем, за обедом она
вдруг задумывалась и минутами сидела, точно глухонемая,
а потом, вздрогнув, неестественно оживлялась и снова дразнила Таню, утверждая, что, когда Катин пишет рассказы из крестьянского быта, он обувается в лапти.
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения о Лидии, Макарове и явно опасаясь сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее речь человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и
вдруг подумал:
а чем отличается любовь ее и Варавки от любви, которую знает, которой учит Маргарита?
— О, я забыла! —
вдруг сорвавшись с кушетки, вскричала она и, достав из шкапчика бутылку вина, ликер, коробку шоколада и бисквиты, рассовала все это по столу,
а потом, облокотясь о стол, обнажив тонкие руки, спросила...
Высвободив из-под плюшевого одеяла голую руку, другой рукой Нехаева снова закуталась до подбородка; рука ее была влажно горячая и неприятно легкая; Клим вздрогнул, сжав ее. Но лицо, густо порозовевшее, оттененное распущенными волосами и освещенное улыбкой радости,
вдруг показалось Климу незнакомо милым,
а горящие глаза вызывали у него и гордость и грусть. За ширмой шелестело и плавало темное облако, скрывая оранжевое пятно огня лампы, лицо девушки изменялось, вспыхивая и угасая.
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком,
а ты
вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке».
Закрыв глаза, она несколько секунд стояла молча, выпрямляясь,
а когда ее густые ресницы медленно поднялись, Климу показалось, что девушка
вдруг выросла на голову выше. Вполголоса, одним дыханием, она сказала...
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и
вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить,
а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется,
а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
Как будто в голове, в груди его
вдруг тихо вспыхнули, но не горят,
а медленно истлевают человеческие способности думать и говорить, способность помнить.
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть, глазам было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до дна реки. Это на минуту смутило Самгина:
а —
вдруг?
И
вдруг, взглянув на сына, она отодвинулась от него, замолчала, глядя в зеленую сеть деревьев.
А через минуту, поправляя прядь волос, спустившуюся на щеку, поднялась со скамьи и ушла, оставив сына измятым этой сценой.
С этим он и уснул,
а утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы; на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями. В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к столу завтракать —
вдруг хлынул ливень,
а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном,
а Клим смотрел на него с удивлением: товарищ
вдруг явился не тем человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще боится женщин.
Лидию он встретил на другой день утром, она шла в купальню,
а он, выкупавшись, возвращался на дачу. Девушка
вдруг встала пред ним, точно опустилась из воздуха. Обменявшись несколькими фразами о жарком утре, о температуре воды, она спросила...
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой,
а она
вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно!
А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
—
Вдруг — идете вы с таким вот щучьим лицом, как сейчас. «Эх, думаю, пожалуй, не то говорю я Анюте,
а вот этот — знает, что надо сказать». Что бы вы, Самгин, сказали такой девице,
а?
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин
вдруг, и уже не умом,
а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь.
Взлетела в воздух широкая соломенная шляпа, упала на землю и покатилась к ногам Самгина, он отскочил в сторону, оглянулся и
вдруг понял, что он бежал не прочь от катастрофы, как хотел,
а задыхаясь, стоит в двух десятках шагов от безобразной груды дерева и кирпича; в ней вздрагивают, покачиваются концы досок, жердей.
—
А — не знаю. Знал бы, так не говорил, — ответил Иноков и
вдруг исчез в покосившихся воротах старенького дома.
Слова он говорил насмешливые,
а звучали они печально и очень торопливо, как будто он бежал по словам. Вылив остаток вина из бутылки в стакан, он
вдруг спросил...
«Диомидов — врет, он — домашний,
а вот этот действительно — дикий», — думал он, наблюдая за Иноковым через очки. Тот бросил окурок под стол, метясь в корзину для бумаги, но попал в ногу Самгина, и лицо его
вдруг перекосилось гримасой.
—
А вы бы его за волосы, —
вдруг посоветовал Иноков и сказал Самгину: — У нее товарищ прокурора в бумагах рылся, скотина.
В полдень, придя в редакцию, он
вдруг очутился в новой для него атмосфере почтительного и поощряющего сочувствия, там уже знали, что ночью в городе были обыски, арестован статистик Смолин, семинарист Долганов,
а Дронов прибавил...
— Отчаянно, потому что работа нервная, — объяснил он, вздохнул, и
вдруг в горле его забулькало, заклокотало,
а говорить он стал быстро и уже каким-то секретным тоном.
Маракуев смеялся, Варвара тоже усмехалась небрежненькой и скучной усмешкой,
а Самгин
вдруг почувствовал, что ему жалко Диомидова, который, вскочив со стула, толкая его ногою прочь от себя, прижав руки ко груди, захлебывался словами...
Долганов удивленно взглянул на нее, улыбнулся и
вдруг тоже взорвался смехом, подпрыгивая на стуле, качаясь,
а отсмеявшись, сказал Дмитрию...
И, сопровождая слова жестами марионетки, она стала цитировать «Манифест»,
а Самгин
вдруг вспомнил, что, когда в селе поднимали колокол, он, удрученно идя на дачу, заметил молодую растрепанную бабу или девицу с лицом полуумной, стоя на коленях и крестясь на церковь, она кричала фабриканту бутылок...
— Черт знает что такое! —
вдруг вскричала Сомова; он отошел подальше от нее, сел на стул,
а она потребовала громко...
Кричал он до поры, пока хористы не догадались, что им не заглушить его, тогда они
вдруг перестали петь, быстро разошлись,
а этот солист, бессильно опустив руки, протянул, но уже тоненьким голоском...
—
А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило у них. Но
вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик,
а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек,
а — рисунок…
Было стыдно сознаться, но Самгин чувствовал, что им овладевает детский, давно забытый страшок и его тревожат наивные, детские вопросы, которые
вдруг стали необыкновенно важными. Представлялось, что он попал в какой-то прозрачный мешок, откуда никогда уже не сможет вылезти, и что шкуна не двигается,
а взвешена в пустоте и только дрожит.
И
вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон,
а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно — трижды сказал...
И
вдруг засмеялся мелким смехом, старчески сморщив лицо, весь вздрагивая, потирая руки, глаза его, спрятанные в щелочках морщин, щекотали Самгина, точно мухи. Этот смех заставил Варвару положить нож и вилку; низко наклонив голову, она вытирала губы так торопливо, как будто обожгла их чем-то едким,
а Самгин вспомнил, что вот именно таким противным и догадливым смехом смеялся Лютов на даче, после ловли воображаемого сома.
— Самгин? Здравствуйте. Я видел вас там, у этого быка, хотел подойти,
а вы
вдруг исчезли, — сдерживая голос, осматривая безлюдную улицу, говорил Кутузов. — Я ведь к вам, то есть не к вам,
а к Сомовой…
— Пришел проститься, перевожусь в Калугу,
а — почему? Неизвестно. Не понимаю.
Вдруг…
«Какой отвратительный, фельетонный умишко», — подумал Самгин. Шагая по комнате, он поскользнулся, наступив на квашеное яблоко, и
вдруг обессилел, точно получив удар тяжелым, но мягким по голове. Стоя среди комнаты, брезгливо сморщив лицо, он смотрел из-под очков на раздавленное яблоко, испачканный ботинок,
а память механически, безжалостно подсказывала ему различные афоризмы.
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником,
а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся у входа в Дворянскую улицу. Откуда-то сбоку в основную массу толпы влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая на учительницу; человек с бородкой
вдруг как-то непонятно разогнулся, вырос и взмахнул красным флагом на коротенькой палке.
— Да, — ответил Клим,
вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже,
а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
— Да — вот что: на Каме, на пароходе — сестра милосердия, знакомое лицо,
а — кто? Не могу вспомнить.
Вдруг она эдак поежилась, закуталась пледом — Лидия Тимофеевна. Оказалось, везет мужа в Тверь — хоронить.
— Он ехал на извозчике, и
вдруг Воронов бросился, — рассказывал Злобин, взмахивая рукой, задевая фуражкой о забор, из опухшего глаза его сочились слезы, длинные ноги топали, он качался, но Самгин видел, что он не пьян,
а — возмущен, испуган.
Из какого-то переулка выехали шестеро конных городовых, они очутились в центре толпы и поплыли вместе с нею, покачиваясь в седлах, нерешительно взмахивая нагайками. Две-три минуты они ехали мирно,
а затем
вдруг вспыхнул оглушительный свист, вой; маленький человек впереди Самгина, хватая за плечи соседей, подпрыгивал и орал...
Но он пережил минуту острейшего напряженного ожидания убийства,
а теперь в нем
вдруг вспыхнуло чувство, похожее на благодарность, на уважение к людям, которые могли убить, но не убили; это чувство смущало своею новизной, и, боясь какой-то ошибки, Самгин хотел понизить его.
Было странно слышать, что, несмотря на необыденность тем, люди эти говорят как-то обыденно просто, даже почти добродушно; голосов и слов озлобленных Самгин не слышал.
Вдруг все люди впереди его дружно побежали,
а с площади, встречу им, вихрем взорвался оглушающий крик, и было ясно, что это не крик испуга или боли. Самгина толкали, обгоняя его, кто-то схватил за рукав и повлек его за собой, сопя...
И вслед за этим неприятно вспомнилось, как 8 октября рабочие осматривали город глазами чужих людей,
а затем
вдруг почувствовал, что огромный, хаотический город этот — чужой и ему — не та Москва, какою она была за несколько часов до этого часа.