Неточные совпадения
В полутемной тесной комнате,
на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых
ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных
на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Подняв
ногу, она хватается за нее руками, качает ее
на весу и смешно морщит лицо, словно ей самой больно.
Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил
на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал
ногами, а она говорила тяжелым голосом...
Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика
на скрипучем стуле, ни шарканье
ног бабушки, — ничто не нарушало памятной тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком.
Но стало еще хуже, когда он покорно лег
на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил черными руками
ноги его у щиколоток.
Дед бросился к ней, сшиб ее с
ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил
на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик...
Очень хотелось ударить его
ногой, но было больно пошевелиться. Он казался еще более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то
на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил всё это
на подушку, к носу моему.
Бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки,
на столе и в шкапу дребезжала посуда, а среди кухни огнем пылал Цыганок, реял коршуном, размахнув руки, точно крылья, незаметно передвигая
ноги; гикнув, приседал
на пол и метался золотым стрижом, освещая всё вокруг блеском шелка, а шелк, содрогаясь и струясь, словно горел и плавился.
Дядья весело бросались к возу и, взвешивая
на руках птицу, рыбу, гусиные потроха, телячьи
ноги, огромные куски мяса, посвистывали, одобрительно шумели...
Дядья, в одинаковых черных полушубках, приподняли крест с земли и встали под крылья; Григорий и какой-то чужой человек, с трудом подняв тяжелый комель, положили его
на широкое плечо Цыганка; он пошатнулся, расставил
ноги.
На пол валилась одежда, мешая мне видеть Ивана; я вылез, попал под
ноги деда. Он отшвырнул меня прочь, грозя дядьям маленьким красным кулаком...
Накинув
на голову тяжелый полушубок, сунув
ноги в чьи-то сапоги, я выволокся в сени,
на крыльцо и обомлел, ослепленный яркой игрою огня, оглушенный криками деда, Григория, дяди, треском пожара, испуганный поведением бабушки: накинув
на голову пустой мешок, обернувшись попоной, она бежала прямо в огонь и сунулась в него, вскрикивая...
На двор выбежал Шарап, вскидываясь
на дыбы, подбрасывая деда; огонь ударил в его большие глаза, они красно сверкнули; лошадь захрапела, уперлась передними
ногами; дедушка выпустил повод из рук и отпрыгнул, крикнув...
Она бросилась под
ноги взвившегося коня, встала пред ним крестом; конь жалобно заржал, потянулся к ней, косясь
на пламя.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось
на двор,
на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под
ноги бабушке.
Он сидел
на краю печи, свесив
ноги, глядя вниз,
на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха
на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
Он сидел
на полу, растопырив
ноги, и плевал перед собою, шлепая ладонями по полу.
На печи стало нестерпимо жарко, я слез, но, когда поравнялся с дядей, он поймал меня за
ногу, дернул, и я упал, ударившись затылком.
— Там, — ответил дядя, махнув рукою, и ушел всё так же
на пальцах босых
ног.
— Верю? — крикнул дед, топнув
ногой. — Нет, всякому зверю поверю, — собаке, ежу, — а тебе погожу! Знаю: ты его напоил, ты научил! Ну-ко, вот бей теперь!
На выбор бей: его, меня…
Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне; меня будит топот, возня, рев внизу, в сенях,
на дворе; высунувшись в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки
на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по рукам, в спину, шею, пинают
ногами, и наконец он стремглав летит в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
Дед стоял, выставив
ногу вперед, как мужик с рогатиной
на картине «Медвежья охота»; когда бабушка подбегала к нему, он молча толкал ее локтем и
ногою. Все четверо стояли, страшно приготовившись; над ними
на стене горел фонарь, нехорошо, судорожно освещая их головы; я смотрел
на всё это с лестницы чердака, и мне хотелось увести бабушку вверх.
Это был высокий, сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины, с жесткими волосами
на костлявом, заржавевшем лице. Он ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под
ноги себе. Его чугунное лицо, с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
Скворцу, отнятому ею у кота, она обрезала сломанное крыло, а
на место откушенной
ноги ловко пристроила деревяшку и, вылечив птицу, учила ее говорить. Стоит, бывало, целый час перед клеткой
на косяке окна — большой такой, добрый зверь — и густым голосом твердит переимчивой, черной, как уголь, птице...
Я думаю, что я боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах,
на босых
ногах — стоптанные туфли. Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним бабушки и презрительное — со стороны деда.
Она сидела
на краю печи, опираясь
ногами о приступок, наклонясь к людям, освещенным огнем маленькой жестяной лампы; уж это всегда, если она была в ударе, она забиралась
на печь, объясняя...
Я поместился у
ног ее,
на широком приступке, почти над головою Хорошего Дела.
Поставит Игнашку-дурачка за далеко, шагов, может, за сорок, а
на пояс дураку бутылку привяжет так, что она у него промеж
ног висит, а Игнашка
ноги раскорячит, смеется по глупости.
Иногда по двору ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая,
на тонких
ногах, она, выйдя
на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в темную конюшню. И мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Маленький вспрыгнул
на сруб колодца, схватился за веревку, забросил
ноги в пустую бадью, и бадья, глухо постукивая по стенкам сруба, — исчезла.
Когда я остался с нею в ее комнате, она села
на диван, поджав под себя
ноги, и сказала, хлопнув ладонью рядом с собою...
— Ты будешь похож
на отца, — сказала она, откидывая
ногами половики в сторону. — Бабушка рассказывала тебе про него?
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный дед не замечал этого, бабушка же свалилась
на пол, он бил голову ее
ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе,
на чердак; бабушка поднялась, охая, села
на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
— Что ты сделал? — крикнул он наконец и за
ногу дернул меня к себе; я перевернулся в воздухе, бабушка подхватила меня
на руки, а дед колотил кулаком ее, меня и визжал...
Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной рукою, — он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону по пути к науке. Но это не помогло:
на другой же день брат, дойдя до оврага, вдруг наклонился, снял с
ноги валенок и метнул его прочь от себя, снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать по площади. Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повел меня домой.
Целый день дед, бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною
на полатях, задрав
ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил...
Меня поместили
на заднем чердаке, и долго я лежал там слепой, крепко связанный по рукам и по
ногам широкими бинтами, переживая дикие кошмары, — от одного из них я едва не погиб.
Я вскочил с постели, вышиб
ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся
на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но у меня отнялись
ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
Я принес железную лопату, он поплевал
на руки и, покрякивая, стал глубоко всаживать
ногою заступ в жирную землю.
Это помешало мне проводить мать в церковь к венцу, я мог только выйти за ворота и видел, как она под руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит
ноги на кирпич тротуара,
на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она шла по остриям гвоздей.
Максимов терпеливо уставлял в пролетке свои длинные
ноги в узких синих брюках, бабушка совала в руки ему какие-то узлы, он складывал их
на колени себе, поддерживал подбородком и пугливо морщил бледное лицо, растягивая...
Бывали ночи, когда вдруг в поле,
на улице вскипал пьяный крик, кто-то бежал, тяжко топая
ногами, — это было привычно и не возбуждало внимания.
Я слышал, как он ударил ее, бросился в комнату и увидал, что мать, упав
на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьет ее в грудь длинной своей
ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима в бок.
Город
на Каме,
Где — не знаем сами!
Не достать руками,
Не дойти
ногами!
Тогда они делили лапти, отдавая нам половину, и — начинался бой. Обыкновенно они выстраивались
на открытом месте, мы, с визгом, носились вокруг их, швыряя лаптями, они тоже выли и оглушительно хохотали, когда кто-нибудь из нас
на бегу зарывался головою в песок, сбитый лаптем, ловко брошенным под
ноги.
Немая, высохшая мать едва передвигала
ноги, глядя
на всё страшными глазами, брат был золотушный, с язвами
на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрему как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котенок.
Я спал между печью и окном,
на полу, мне было коротко,
ноги я засовывал в подпечек, их щекотали тараканы. Этот угол доставил мне немало злых удовольствий, — дед, стряпая, постоянно выбивал стекла в окне концами ухватов и кочерги. Было смешно и странно, что он, такой умный, не догадается обрезать ухваты.